Я принимаюсь доказывать, что здесь могли просто напутать. Батареи в рации сели или проходимость была неважная, вот люди и не поняли, что вы о своем субботнике передавали.
— Вы же сами всегда так делаете, — напоминаю Коке. — Вчера по рации сообщили, что у вас три тысячи сто оленей, а их сотни на две больше. Или, когда четырех дикарей подстрелили, а отчитались, как за домашних.
Кока мотает головой, словно на лицо ему села муха:
— А почему это нам обязательно ОТЧИТЫВАТЬСЯ? Мы, значит, живем здесь, пасем себе оленей, никого не трогаем, а они приехали из Украины и требуют, чтобы мы перед ними отчитывались. Вы что — главнее нас? Зимой собрались ехать в бригаду, пришли к кладовщику домой, а он сидит в халате, как у нашей Риты, коньяк пьет и ругается: «О чем раньше думали! Я уже склад опечатал». А кто просил Закерсона нерпу опечатывать? Раньше ее под навесом сколько угодно лежало. Все брали, всем хватало. В море-то ее сколько угодно. Поехал, настрелял и все.
Я бы сегодня всех, кто не пасет оленей, отправил обратно на «материк», а квартиры раздал пастухам. Наде с Моникой квартиру директора — пусть бы опять жили вместе, Рите — главного бухгалтера, деду Хэччо — завхоза. Все равно там половина шмуток его. А мы с Прокопием и Павликом поселимся у главного инженера. Пусть знает, как обманывать. Жили бы, и не перед кем не отчитывались.
— А оленей кто будет пасти?
У Коки ответ давно готов и он, не задумываясь, отвечает:
— По очереди. Вездеходов в совхозе три штуки, вот и ездили бы на дежурство. Еще один нужно у охотоведа отобрать. Совсем новый, даже по морю плавает. Я бы на нем все время ездил. А вечером сиди дома и смотри телевизор.
Принимаюсь доказывать Коке, что все эти вездеходы они потопили бы в болоте и побросали, как трактор в пятой бригаде. Дома тоже нужно ремонтировать. То отопление прорвало, то канализацию, то что-то с электричеством.
— Вам в бригаду еще в прошлом году новый движок привезли, можно каждый вечер в стойбище свет включать, а вы бросили его на Крестах и забыли.
— Мы дурнее вас, да? — горячится Кока. — Оленей пасти можем, а в поселке жить не можем? Вот ты, сколько уже на нартах ездишь, а до сих пор не научился. Помнишь, выпал из нарт и бежал пешком до самых палаток.
Все рассмеялись. Действительно, так оно и было, хотя виноват, скорее всего, не я, а увязавшийся за упряжкой пес Матак. Ни с того, ни сего, бросился на оленей, те испугались и понесли нарты по кочкам.
Но оправдываться — пустое занятие. Сейчас и Прокопий, и Павлик на стороне Коки, потому что нет большего позора для мужчины, чем упустить оленью упряжку, а у меня это случается очень часто, хотя для меня обычно запрягают самых покладистых оленей. Все равно этим напоминанием Кока наносит мне удар ниже пояса. В прошлом году он вез с Крестиков опрыскиватель, чтобы обрабатывать стадо от комаров, и утопил в реке. Приехал, командует: «Тушите дымокуры, сейчас будем комаров химией гонять». Потом смотрит, на нартах пусто.
— Мы не соображаем, да? — горячится Кока. — А кто это вам сказал, что мы желаем комаров химией травить? Разве вы нас спрашивали, когда за этот опрыскиватель деньги платили? Может, мы не желаем, чтобы олени траву с химией кушали. Лучше бы нам новые карабины купили, патронов побольше, бинокли нормальные. Дед Хэччо рассказывал, когда он молодой был, нам американцы новый винчестер с ящиком патронов всего за пятьдесят белок продавали, бинокль — за десять. Каждое лето пароход в Наяхан приплывал. Бери, сколько хочешь и никаких справок не надо. А сейчас мне ружье в магазине не продают. Говорят, давай сначала справку от врача, что водку не пьешь. А кто, как вы говорите, чукче такую справку даст?
Дед Хэччо, когда еще моложе меня был, каждую зиму куда угодно кочевал. На Камчатку кочевал, в Якутию, Анадырь. Даже в Охотске на ярмарке два раза был. Он нам все рассказывал. Кочует себе, белку стреляет, интересные места смотрит. У него жена ульчанка была, которые возле Амура кочуют. Тогда многие так женились. А у нас в интернате все девушки родня. Женишься, потом дети будут как у Кулгу — с тремя губами и уши вот так.
— Так кто же тебе запрещает? — Спрашиваю Коку. — Запрягай личных оленей и кочуй себе на здоровье, пока не женишься.
— Куда? — зло щурит глаза Кока. — Мы в прошлом году на Виялнае хотели отел проводить, а там уже золото добывают. Стадо пригнали, а они уже все разрыли и справку нам показывают, что мы нарушаем. А сами разве не нарушают? Кладбище разрыли и начали из него золото мыть. Кости всякие, головы как чайники по воде плывут, а они смеются. Мы директору совхоза сказали, а он ругается: «Не ваше дело. Вам маршрут определили, вот по нему и ходите! Нечего самовольничать!».
Вы приисков, лагерей для зеков у нас понастроили, все колючей проволокой обмотали, нас не спрашивали. Куда оленей не погонишь, везде проволока. Теперь живем хуже, чем зеки. Так они, зеки которые, двадцать лет в тюрьме отсидели и уехали на «материк», а мы всю жизнь за проволокой живем…
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Женщин не принято спрашивать об их возрасте, пожилых в особенности. Но бабушка Хутык и бабушка Мэлгынковав пожилые до такой степени, что все эти условности ни к чему, а мне интересно узнать, сколько им было, когда американцы строили в Наяхане радиостанцию, когда пришли бочкаревцы и, наконец, когда арестовали и увезли на баржах богатых оленеводов? Об американцах обе бабушки ничего не помнят и уверены, что мачты стояли в Наяхане всегда. Бочкарева бабушка Хутык не видела, а бабушка Мэлгынковав только один раз, да и то сквозь щелочку в яранге. Бочкарев вместе с солдатами приехал в их стойбище, приказал забить шесть оленей, погрузил мясо и уехал. О кулаках бабушка Мэлгынковав рассказывает более подробно. Ее дядю объявили кулаком только за то, что у него были две собачьи упряжки. Сначала в стойбище приехали три милиционера и их начальник. Этот начальник хорошо понимал по корякскому, но делал вид, что не понимает. Вот и подслушивал, о чем говорят между собой коряки. Потом дядю арестовали, отвезли в Гижигу, а оттуда погрузили на баржу, и с тех пор о нем ничего не слышали,
— Вывезли далеко в море и всех утопили, — без тени сомнения заявляет бабушка Мэлгынковав. — Он сильный был и очень выносливый. Когда на празднике боролись, всех побеждал. Ночевал неделями в снегу без всякой яранги, и несколько дней ничего не кушал. Если бы не утопили, обязательно выжил. Милиционеры тогда многих арестовали и в Гарманде, и Парени, и Камешках.
— А шаманов они не трогали?
Бабушка Мэлгынковав, прикрыв глаза, старается вспомнить, как поступали с шаманами, но это ей не удается. Она разводит руками и обижено заявляет:
— Совсем не помню. Неграмотная я. Кто помоложе, у них спросить можешь.
На помощь подруге приходит бабушка Хутык:
— Нет, шаманов не трогали. За что их трогать? У нас шаман Икавав самый бедный был на все стойбище. Своих оленей совсем не имел. Когда на охоту ехал, у моего отца брал или у Толповала.
— Не очень важный был у вас шаман, дорогие бабули, если не сумел сам себе оленей нашаманить, — улыбаюсь я.
— Зачем говоришь плохо? Он хороший шаман был. Самый лучший! — с возмущением протестует бабушка Хутык, — Возьмет бубен, обойдет вокруг стада, ни один олень через его след не переступит. Три дня все стадо будет кружить на месте, а все равно не переступит. Или важенка кормить олененка не желает, бросила и побежала, как сейчас некоторые женщины в поселке делают. Шаман что-то такой важенке тихонько на ухо скажет, она сразу побежит к своему теленку и кормит. Теперь так ни главный зоотехник, никто делать не умеет. А Икавав каждый раз так делал. Копытку тоже лечил. Сегодня многие олени хромали, даже, дохлые валялись, а завтра ни один хромать не будет.
— А людей лечил?
— Конечно. Одна женщина в Парени заболела, шаман об этом узнал, к моему отцу пришел, сделай, говорит из каменной березы два длинных крючка. На снегу нарисовал, какие крючки ему надо. Отец долго старался, строгал, наконец, сделал. Шаман посмотрел, говорит: «Пойдет!» Потом этой женщине через рот прямо в кишки крючок затолкал и вытащил свернутый в кольцо волос. Говорит, теперь болеть не будет, но все равно скоро умрет. Видите, как волос сильно скрутился. Так всегда перед смертью бывает. И правда, болеть совсем перестала. Упитанная стала, красивая, как молодая важенка. Потом спать легла и умерла.
— Вы сами это видели? — спрашиваю бабушку Хутык.
— Все люди видели, — утвердительно кивает она. — Когда Икавав ей крючок в кишки заталкивал, я вот так совсем близко сидела.
— А сколько вам тогда лет было?
— Не помню. Уже, наверно, большая была. На рыбалку ездила, юколу делала. Вот как сейчас Лариска, была.
Внучке бабушки Хутык, о которой идет речь, лет тринадцать.
— А сколько вам сейчас?
Бабушка Хутык виновато смотрит на меня, переводит глаза на бабушку Мэлгынковав и, наконец, признается:
