Из множества сюжетов «Метаморфоз» мы выберем один или два, которые невозможно найти в школьных учебниках. (Их составители даже в наше время полагают, что они обязаны «из моральных соображений» избегать всяких упоминаний об эротике.) Например, вот очаровательная легенда – часто встречающаяся в живописи и скульптуре – о любви Аполлона к надменной Дафне и его тщетных ухаживаниях («Метаморфозы», i, 463 и далее):
Сын же Венерин ему [Купидон – Аполлону]:«Пусть лук твой все поражает,Мой же тебя да пронзит! Насколько тебе уступаютТвари, настолько меня ты все-таки славою ниже».Молвил и, взмахом крыла скользнув по воздуху, быстрый,Остановился, слетев, на тенистой твердыне Парнаса.Две он пернатых достал из стрелоносящего туда,Разных: одна прогоняет любовь, другая внушает.Та, что внушает, с крючком, – сверкает концом она острым;Та, что гонит, – тупа, и свинец у нее под тростинкой.Эту он в нимфу вонзил, в Пенееву дочь; а другою,Ранив до мозга костей, уязвил Аполлона, и тотчасОн полюбил, а она избегает возлюбленной зваться.Сумраку рада лесов, она веселится добыче,Взятой с убитых зверей, соревнуясь с безбрачною Фебой.Схвачены были тесьмой волос ее вольные пряди.Все домогались ее, – домоганья ей были противны:И не терпя и не зная мужчин, все бродит по рощам:Что Гименей, что любовь, что замужество – нет ей заботы.Часто отец говорил: «Ты, дочь, задолжала мне зятя!»Часто отец говорил: «Ты внуков мне, дочь, задолжала!»Но, что не раз, у нее, ненавистницы факелов брачных,Алая краска стыда заливала лицо молодое.Ласково шею отца руками она обнимала.«Ты мне дозволь навсегда, – говорила, —бесценный родитель,Девственной быть: эту просьбу отец ведь исполнил Диане».И покорился отец. Но краса твоя сбыться желаньямНе позволяет твоим; противится девству наружность.Феб полюбил, в брак хочет вступить с увиденной девой.Хочет и полон надежд; но своим же вещаньем обманут,Так, колосьев лишась, возгорается легкое жнивоИли пылает плетень от факела, если прохожийСлишком приблизит его иль под самое утро забудет, —Так обратился и бог весь в пламя, грудь полыхает,Полон надежд, любовь он питает бесплодную в сердце.Смотрит: вдоль шеи висят, неубраны, волосы.«Что же, – Молвит, – коль их причесать?»Он видит: огнями сверкаютОчи – подобие звезд; он рот ее видит, которымНалюбоваться нельзя; превозносит и пальцы и руки,Пясти, и выше локтей, и полунагие предплечья,Думает: «Лучше еще, что сокрыто!»Легкого ветраМчится быстрее она, любви не внимает призыву.«Нимфа, молю, Пенеида, постой, не враг за тобою!Нимфа, постой! Так лань ото льва и овечка от волка,Голуби так, крылом трепеща, от орла убегают,Все – от врага. А меня любовь побуждает к погоне.Горе! Упасть берегись; не для ран сотворенные стопыДа не узнают шипов, да не стану я боли причиной!Место, которым спешишь, неровно; беги, умоляю,Тише, свой бег задержи, и тише преследовать буду!Все ж, полюбилась кому, спроси; я не житель нагорный,Я не пастух; я коров и овец не пасу, огрубелый.Нет, ты не знаешь сама, горделивая, нет, ты не знаешь,Прочь от кого ты бежишь, – оттого и бежишь! —мне ДельфийскийКрай, Тенед, и Клар, и дворец Патарейский покорны.Сам мне Юпитер отец. Чрез меня приоткрыто, что было,Есть и сбудется; мной согласуются песни и струны.Правда, метка стрела у меня, однако другаяМетче, которая грудь пустую поранила ныне.Я врачеванье открыл; целителем я именуюсьВ мире, и всех на земле мне трав покорствуют свойства.Только увы мне! – любви никакая трава не излечит,И господину не впрок, хоть впрок всем прочим, искусство».Больше хотел он сказать, но, полная страха, ПенейяМчится бегом от него и его неоконченной речи.Снова была хороша! Обнажил ее прелести ветер,Сзади одежды ее дуновением встречным трепались,Воздух игривый назад, разметав, откидывал кудри,Бег удвоял красоту. И юноше-богу несносноНежные речи терять: любовью движим самою,Шагу прибавил и вот по пятам преследует деву.Так на пустынных полях собака галльская зайцаВидит: ей ноги – залог добычи, ему же – спасенья.Вот уж почти нагнала, вот-вот уж надеется в зубыВзять и в заячий след впилась протянутой мордой.Он же в сомнении сам, не схвачен ли, но из-под самыхПесьих укусов бежит, от едва не коснувшейся пасти.Так же дева и бог, – тот страстью, та страхом гонимы.Все же преследователь, крылами любви подвигаем,В беге быстрей; отдохнуть не хочет, он к шее беглянкиЧуть не приник и уже в разметенные волосы дышит.Силы лишившись, она побледнела, ее победилоБыстрое бегство; и так, посмотрев на воды Пенея,Молвит: «Отец, помоги! Коль могущество есть у потоков,Лик мой, молю, измени, уничтожь мой погибельный образ!»Только скончала мольбу – цепенеют тягостно члены,Нежная девичья грудь корой окружается тонкой,Волосы – в зелень листвы превращаются, руки же —в ветви;Резвая раньше нога становится медленным корнем,Скрыто листвою лицо, – красота лишь одна остается.Фебу мила и такой, он, к стволу прикасаясь рукою,Чувствует: все еще грудь под свежей корою трепещет,Ветви, как тело, обняв, целует он дерево нежно,Но поцелуев его избегает и дерево даже.Бог – ей: «Если моею супругою стать ты не можешь,Деревом станешь моим, – говорит, —принадлежностью будешьВечно, лавр, моих ты волос, и кифары, и туда.Будешь латинских вождей украшеньем, лишь радостныйголосГрянет триумф и узрит Капитолий процессии празднеств.Августов дом ты будешь беречь, ты стражем вернейшимБудешь стоять у сеней, тот дуб, что внутри, охраняя.И как моей головы вечно юн нестриженый волос,Так же носи на себе свои вечнозеленые листья».Кончил Пеан.И свои сотворенные только что ветви,Богу покорствуя, лавр склонил, как будто кивая[89].
Этот рассказ оставляет у нас впечатление, что поэт ставил перед собой две цели: быструю и возвышенную риторику и – как и в «Науке любви» – яркое описание женской красоты.
Рассказу о Дафне интересно противопоставить миф о Вертумне – боге, который мог по своей воле менять облик, – и его ухаживаниях за нимфой садов Помоной (xiv, 623 и далее):
В те времена и Помона жила. Ни одна из латинскихГамадриад не блюла так усердно плодового садаИ ни одна не заботилась так о древесном приплоде.Имя ее – от плодов. Ни рек, ни лесов не любила;Села любила она да с плодами обильными ветви.Правой рукою не дрот, но серп искривленный держала;Им подрезала она преизбыточность зелени илиРост укрощала усов; подрезала кору и вставлялаВетку в нее, чужеродному сок доставляя питомцу.Не допускала она, чтобы жаждой томились деревья.Вьющихся жадных корней водой орошала волокна.Тут и занятье и страсть, – никакого к Венере влеченья!Все же насилья боясь, от сельчан запирала девицаДоступ к плодовым садам; не пускала мужчин и боялась.Что тут ни делали все, – мастера на скаканье, сатирыЮные или сосной по рогам оплетенные Паны,Даже Сильван, что всегда своих лет моложавее, богиВсе, что пугают воров серпом или удом торчащим, —Чтобы Помоной владеть? Однако же чувством любовнымПревосходил их Вертумн. Но был он не более счастлив.Сколько он ей, – как у грубых жнецов полагается, —в кошахСпелых колосьев носил – и казался жнецом настоящим!Часто в повязке бывал из травы свежескошенной, словноТолько что сам он косил иль ряды ворошил; а нередкоС дышлом в могучей руке, – поклясться было бы можно,Что утомленных волов из плуга он только что выпряг.То подчищателем лоз, садоводом с серпом появлялся;То на стремянку влезал, как будто плоды собирая;Воином был он с мечом, с тростинкой бывал рыболовом.Так он обличья менял, и был ему доступ свободныйК деве, и вольно он мог веселиться ее созерцаньем.
В итоге он превращается в старуху, которая делится с Помоной своим жизненным опытом в форме высокопарной речи о преимуществах брака над незамужней жизнью:
Ныне, меж тем как бежишь и просящих тебя отвергаешь,
Тысяча ждет женихов, – и боги, и полубоги,Все божества, что кругом населяют Альбанские горы.Ежели умная ты и желаешь хорошего брака,Слушай старуху меня, потому что люблю тебя большеВсех, не поверишь ты как! Не думай о свадьбах обычных,Другом постели своей Вертумна ты выбери.Смело Я поручусь за него, – затем, что себя он не знаетЛучше, чем я. Не странствует он где придется по миру,Здесь он, и только, живет. Он не то что обычно другие, —Как увидал, так влюблен. Ты первым его и последнимПламенем будешь. Тебе он одной посвятит свои годы.
Но ни его убедительная речь, ни легенда, рассказанная изменившим свою внешность богом, не трогают Помону. Тогда он появляется в своем истинном виде, как юноша, лучащийся божественностью:
