Некоторое время подразнив юношу, повторяя все его слова, она в конце концов явилась перед ним, горя желанием обнять его за шею. Но
Он убегает, кричит: «От объятий удерживай руки!Лучше на месте умру, чем тебе на утеху достанусь!»
Психиатр сказал бы: «Этот юноша подавляет любовь: он убегает – именно так, как описал поэт, – от своих первых любовных переживаний». Далее поэт показывает логическое развитие событий:
Так он ее и других, водой и горами рожденныхНимф, насмехаясь, отверг, как раньше мужей домоганья.Каждый, отринутый им, к небесам протягивал руки:«Пусть же полюбит он сам, но владеть да не сможетлюбимым!»Молвили все, – и вняла справедливым Рамнузия просьбам.
Вот как Овидий рассказывает об исполнении этого проклятия самовлюбленности:
Чистый ручей протекал, серебрящийся светлой струей, —Не прикасались к нему пастухи, ни козы с нагорныхПастбищ, ни скот никакой, никакая его не смущалаПтица лесная, ни зверь, ни упавшая с дерева ветка.Вкруг зеленела трава, соседней вспоенная влагой;Лес же густой не давал водоему от солнца нагреться.Там, от охоты устав и от зноя, прилег утомленныйМальчик, места красой и потоком туда привлеченный;Жажду хотел утолить, но жажда возникла другая!Воду он пьет, а меж тем – захвачен лица красотою.Любит без плоти мечту и призрак за плоть принимает.Сам он собой поражен, над водою застыл неподвижен,Юным похожий лицом на изваянный мрамор паросский.Лежа, глядит он на очи свои – созвездье двойное, —Вакха достойные зрит, Аполлона достойные кудри;Щеки, без пуха еще, и шею кости слоновой,Прелесть губ и в лице с белоснежностью слитый румянец.Всем изумляется он, что и впрямь изумленья достойно.Жаждет безумный себя, хвалимый, он же хвалящий,Рвется желаньем к себе, зажигает и сам пламенеет.Сколько лукавой струе он обманчивых дал поцелуев!Сколько, желая обнять в струях им зримую шею,Руки в ручей погружал, но себя не улавливал в водах!
В итоге он понимает, что покорен любовью к самому себе, к обманчивому образу – «все, чего жажду, – со мной». Теперь он хочет только «с собственным телом расстаться»:
Странная воля любви, – чтоб любимое было далеко!Силы страданье уже отнимает, немного осталосьВремени жизни моей, погасаю я в возрасте раннем.Не тяжела мне и смерть: умерев, от страданий избавлюсь.
И он умирает,
…как тает на пламени легкомЖелтый воск иль туман поутру под действием солнцаЗнойного, так же и он, истощаем своею любовью,Чахнет и тайным огнем сжигается мало-помалу.
Из его тела вырастает «шафранный цветок с белоснежными вкруг лепестками» – нарцисс.
Проницательное знание сердца влюбленной женщины раскрыто Овидием в монологе, который он вкладывает в уста Медеи (vii, 12):
…не знаю какой, но препятствует бог, и едва лиЭто не тот, – или сходственный с ним, – что любовьюзовется.Что же наказы отца мне кажутся слишком суровы?Да и суровы они! Что боюсь, не погиб бы пришелец,Мельком лишь виденный мной? Где столь сильной причинабоязни?Вырви из груди своей, несчастная, ежели сможешь,Этот огонь! О, если б могла, я разумней была бы!Но против воли гнетет меня новая сила. ЖелаюЯ одного, но другое твердит мне мой разум. БлагоеВижу, хвалю, но к дурному влекусь. Что пылаешь ты к гостю,Царская дочь, устремясь к чужедальнему ложу? И отчийКрай тебе милого даст! А он умрет ли иль будетЖив – то во власти богов. О, лишь бы он жил! Ведь об этомМожно молить, не любя. А деяния малы ль Ясона?Тронуть кого бы не мог – бездушного разве! – ЯсоновВозраст, и доблесть, и род? И даже без этого, кто жеНе был бы тронут лицом? Вот и тронуто им мое сердце……Не просить мне должно, однако, —Действовать надо! Но как предам я царство отцово?А неизвестный пришелец, которому помощь подам я,Мною спасен, без меня свой парус распустит по ветру,Чтобы стать мужем другой и на муки оставить Медею?Пусть, коль это свершит, – предпочесть мне сможет другую, —Неблагодарный умрет! Но лицо у него не такое,И таковы благородство души и наружности прелесть,Что не пугает меня ни обман, ни забвенье услуги.Пусть поклянется вперед! Договора в свидетели ВышнихЯ призову. Что страшиться тебе? Поспешай, промедленьяВсе отложи! И себе навсегда ты обяжешь Ясона,Он съединится с тобой при торжественных светочах; будутЖенщины славить тебя за добро в городах пеласгийских!
Наконец Медея изгоняет сомнения, думая о своей любви к Ясону, – Ясону, которого она видит влюбленными глазами. Как говорит Овидий, в ее сердце «справедливость, почтенье, стыдливость» сражались с ее любовью. Хотя кажется, что эти высокие побуждения победят любовь, все же именно последняя в конце концов одержала верх:
Но увидала его, – и потухшее вспыхнуло пламя,Щеки зарделись опять, лицо ее все загорелось.Как – если ветер подул – им питается малая искра,Что, незаметна, еще под тлеющим пеплом таилась,Снова растет и опять, расшевелена, мощь обретает,Так и затихшая страсть, что, казалось, уже ослабела, —Лишь появился Ясон, от его красоты разгорелась.И приключилось как раз, что еще был красивей собоюСын Ясонов в тот день: извинил бы влюбленную каждый!
История Медеи, которую Еврипид еще раньше облек в превосходную драматическую форму, была разработана Овидием в трагедии, к сожалению не дошедшей до нас. Достойно сожаления, что он не совершил других попыток средствами драмы передать психологию глубин женского сердца, так как у него наверняка получилось бы что-нибудь значительное и запоминающееся. Однако в «Метаморфозах» имеется много монологов, которые произносят женщины в драматические моменты.
Точно так же и «Героини» Овидия представляют собой попытки – в драматической или риторической форме – изобразить душу влюбленных женщин. В них, например, содержатся письма Энею от его покинутой возлюбленной Дидоны, Ипполиту от Федры и Ясону от Медеи. Эти мнимые письма показывают не столько оригинальность Овидия, сколько его глубокое знание греческих и римских образцов в виде сочинений Софокла, Еврипида и Вергилия и больше похожи на наброски так и оставшихся ненаписанными пьес. Нам будет достаточно одного примера.
Трагедия Федры, влюбленной в своего целомудренного и холодного пасынка Ипполита, стала темой для знаменитых творений Еврипида и Расина. Овидий в таких словах показывает Федру, сочиняющую письмо Ипполиту («Героини», iv, 7 и далее):
Трижды признаться пытаясь, я трижды в смущеньи умолкла,Трижды на первых словах оборвалась моя речь.Может любовь лишь посильно стыду уступать: говорить мнеСтыд запрещает – писать повелевает любовь.А где любовь повелела, опасно упорствовать смертным:И властелинов-богов мощь побеждает она.Я колебалась вначале, писать ли; любовь мне сказала:«Федра, пиши: ты письмом склонишь суровость его».Сжалься, любовь! Как мою чрезмерно ты душу терзаешь,Так и его подчини сердце желаньям моим!Не легкомыслие в том, что я брачный союз нарушаю;Всех ты спроси: мою честь не запятнала молва.Поздняя, видно, любовь нас сильнее гнетет; я пылаюВся, и от раны глухой грудь истекает моя.Как со страданьем ярмо переносит впервые телица,Как непокорен узде пойманный конь с табуна,Так непривычному сердцу мучительны страсти любовнойПервые цепи; душа в них истомилась моя.Бремя вины не гнетет, если сызмала к ней привыкаешь;Пыткой любовь для того, кто ее долго не знал.Первый получишь ты дар столь ревниво досель соблюденнойЧести; с твоей чистотой пасть суждено и моей[90].
Она утешает себя мыслью, что весь ее род обречен на странную любовь:
Уж не семейный ли рок этой страстью сулил мне томиться?Род в исступлении наш весь дань Афродите несет.Зевса Европа любила (ведем от нее мы начало):Образ притворный быка ей олимпийца скрывал;Мать Пасифая моя в роковом извращении страстиГрех выдала свой, явив миру уродливый плод…
Любовь Федры к Ипполиту переполняет ее в то мгновение, когда она видит его:
Нравился ты мне и раньше, но тут воспылала я страстью,Всюду, до мозга костей, пламя любви разлилось.В белом хитоне сияя, чело увенчал ты цветами;Чистым румянцем стыда юный окрашен был лик.Лик тот… другим он казался холодным, и строгим,и черствым;Если же Федре судить, он лишь отвагой дышал.Не выношу я мужчин, что по-женски лицо свое холят;Самый лишь скромный уход вашей приличен красе.Именно строгость твоя, безыскусной прически небрежность,Легкая пыль на щеках – все это красит тебя.Вижу ль, как диких коней ты строптивую выю смиряешь —Мерным изгибом ноги долго любуюсь твоей;Иль богатырскою дланью копье ты упругое мечешь —Мышцы могучей руки любящий взор веселят;Держишь ли дрот роговой с острием из железа широким —Что б ты ни делал, моим ты ненагляден очам.Жесткость ты только свою оставляй среди зарослей горных!Не заслужила, мой друг, смерть от тебя я принять.Грустный удел, без конца легконогой служить АртемидеИ Афродиту лишать чести, что ей суждена.
Федра ссылается и на то, что ее муж Тесей почти забыл ее:
