На следующий день после отъезда отца в Тулли-Веолан прибыл отряд солдат. Они очень грубо обошлись с приказчиком Мак-Уиблом, но офицер был со мной очень вежлив; он только заявил, что по долгу службы должен произвести обыск и отобрать оружие и бумаги. Мой отец предвидел это и забрал с собой все оружие, кроме бесполезного старья, развешанного в зале, а бумаги все припрятал. Но вот что, мистер Уэверли, прямо не знаю, как сказать вам: они самым подробным образом расспрашивали о вас, интересовались, когда вы в последний раз были в Тулли-Веолане и где сейчас находитесь. Офицер со своим отрядом теперь ушел, но оставил у нас в качестве гарнизона унтер-офицера и четырех солдат. До сих пор они вели себя вполне прилично, так как мы вынуждены были им угождать, чтобы не испортить им настроения. Но солдаты намекнули, что, если вы попадетесь им в руки, вам грозит большая опасность. Не могу заставить себя пересказать вам всю ту гадкую ложь, которую они про вас говорили, а что это ложь, я уверена, но вы лучше сами решайте, что вам делать. Уходя, отряд забрал вашего слугу, а также двух ваших лошадей и все то, что вы оставили в Тулли-Веолане. Я надеюсь, что бог сохранит вас и вы благополучно вернетесь домой, в Англию, где, как вы мне говорили, кланы друг с другом не воюют и солдаты не безобразничают, а все делается по справедливым законам, защищающим всех безобидных и невинных. Я надеюсь, что вы снисходительно посмотрите на то, что я осмелилась написать вам; мне показалось — быть может, ошибочно, — что дело идет о вашей чести и безопасности. Я уверена — по крайней мере мне так кажется, — что отец одобрил бы мое обращение к вам, так как другие вам не напишут: мистер Рубрик бежал в Духран к своему двоюродному брату, чтобы обезопасить себя от солдат и вигов, а приказчик Мак-Уибл не любит (как он говорит) вмешиваться в чужие дела, хотя я надеюсь, что все, что может послужить на пользу друзьям моего отца, никак нельзя назвать неуместным вмешательством. Прощайте, капитан Уэверли! Вероятно, мне не придется вас больше увидеть, так как было бы очень нехорошо, если бы я желала, чтобы вы приехали в Тулли-Веолан сейчас, даже если бы эти люди ушли; но я всегда буду с благодарностью вспоминать вашу любезную помощь такой неспособной ученице, как я, и ваше внимание к моему милому, дорогому отцу.
Остаюсь вашей благодарной слугой
Роза Комин Брэдуордин.
P. S. Надеюсь, что вы пришлете мне несколько слов с Дэвидом Геллатли. Напишите только, что вы получили мое письмо и что вы будете себя беречь, и простите меня, если я буду умолять вас, ради вас самого, не вступать ни в какие злополучные заговоры, но бежать возможно быстрее в вашу счастливую страну. Привет моей дорогой Флоре и Гленнакуойху. Не правда ли, она так хороша собой и образованна, как я вам говорила?
Так закончила Роза Брэдуордин свое письмо, содержание которого изумило и огорчило Уэверли. То, что барон вызвал подозрения у правительства три нынешнем движении среди сторонников Стюартов, казалось, естественно вытекало из его политических пристрастий; но как могли подобные подозрения пасть на него, который до вчерашнего дня и мыслью не погрешил против царствующей фамилии, было совершенно необъяснимо. Как в Тулли-Веолане, так и в Гленнакуойхе хозяева с уважением относились к его обязательствам по отношению к существующему правительству, и хотя по отдельным намекам он и мог понять, что как барон, так и предводитель принадлежат к числу тех недовольных дворян, которых в то время еще много было в Шотландии, до того самого момента, когда его отчислили из армии и связь его с ней прервалась, у него не было никаких оснований предполагать, что они собираются предпринять какие-либо непосредственные враждебные шаги против существующего порядка. Однако он прекрасно понимал, что, если он не собирается немедленно принять предложения Мак-Ивора, для него весьма важно будет возможно скорее уехать из этой неблагонадежной округи и явиться туда, где могли бы проверить и оправдать его поведение. На это он наконец и решился, под влиянием советов Флоры и потому, что чувствовал непреодолимое отвращение к участию в такой губительной гражданской войне. Подходя беспристрастно к этому вопросу, он должен был сделать вывод, что, каковы бы ни были изначальные права Стюартов, если только отвлечься от вопроса, какое право имел Иаков Второй отказаться от престола за своих потомков, он, по единодушному мнению народа, поступил правильно, когда отрекся от короны. С этого времени четыре монарха мирно и славно правили Британией, поддерживая и умножая величие своей страны перед иностранными государствами и расширяя вольности ее граждан. Спрашивается, имеет ли смысл тревожить правительство, уже так давно и прочно утвердившееся, и ввергать страну во все ужасы гражданской войны для того лишь, чтобы восстановить на престоле потомков монарха, который своевольными действиями лишил себя своих прав? Если же, с другой стороны, необходимость стать на сторону Стюартов была бы после зрелых размышлений продиктована ему собственным убеждением в правоте их дела или приказанием отца или дяди, все же было необходимо обелить себя от всяких ложных подозрений в том, что он предпринял какие-либо шаги в этом направлении, еще оставаясь на службе у царствующего государя.
Сердечная простота Розы, ее тревога за его судьбу, наконец сознание ее беззащитного положения и тех страхов и действительных опасностей, которые она могла испытывать, произвели на него глубокое впечатление, и он немедленно написал ей ответ. Он в самых теплых выражениях благодарил ее за внимание, желал искреннейшим образом всего лучшего как ей, так и ее отцу и заверял ее в том, что он никакой опасности не подвергается. Приятные чувства, пробудившиеся у Эдуарда, пока он писал это письмо, вскоре поглотила горечь неизбежной, как он сам видел, разлуки с Флорой Мак-Ивор, и притом, возможно, разлуки навсегда. Боль, которую он испытал при этой мысли, была невыразимой, ибо все — ее высокий нравственный облик, беззаветная преданность избранному делу, щепетильное отношение к средствам, способным служить ему, говорило за правильность выбора, сделанного его сердцем. Но время шло, клевета чернила его имя, и каждый упущенный час мог только свидетельствовать против него. Ехать надо было немедленно.
Приняв это решение, он отправился искать Фёргюса и сообщил ему содержание письма Розы, а также свое намерение немедленно отправиться в Эдинбург, чтобы передать в руки одного из влиятельных лиц, к которому у него было письмо от отца, свое оправдание во всех обвинениях, которые могли на него возвести.
— Вы суете голову прямо в пасть ко льву, — ответил Мак-Ивор. — Вы представить себе не можете суровость правительства, терзаемого справедливыми страхами и сознанием, что оно незаконно и ненадежно. Боюсь, что мне придется выручать вас из какой-нибудь темницы в Стерлинге или Эдинбургском замке.
— Моя невиновность, положение мое, наконец близость отца к лорду М., генералу Г. и другим лицам достаточно защитят меня, — сказал Уэверли.
— В этом вы ошибаетесь, — промолвил предводитель,— у этих джентльменов хватит дел и без вас. Еще раз — согласны вы облечься в плед и остаться с нами среди ворон и туманов[133], отстаивая самое правое дело, за которое когда-либо подымался меч?
— По многим причинам, дорогой Фёргюс, я прошу вас уволить меня от этого.
— Ну что ж, — сказал Мак-Ивор,—не сомневаюсь, что я обнаружу вас упражняющимся в тюремных элегиях или в розысках оггамских[134] письмен или пунических иероглифов на ключевых камнях какого-либо узилища, примечательного по характеру своих сводов. А что вы скажете об un petit pendement bien joli?[135] — я не поручусь, что вы избегнете этой досадной церемонии, если натолкнетесь на отряд вигов из западных областей.
— А с чего бы им вздумалось так обойтись со мной? — спросил Уэверли.
— О, для этого у них найдется сотня веских причин,— ответил Фёргюс. — Во-первых, вы англичанин; во-вторых, дворянин; в-третьих, отступник от церкви; в-четвертых, им давно уже не приходилось упражнять свои таланты в подобном искусстве. Но не падайте духом, милейший, все будет выполнено со страхом божьим.
— Ну что ж, придется рискнуть.
— Так вы твердо решились?
— Да.
— Упрямого не переспоришь,— сказал Фёргюс,— но пешком вы идти не можете, а мне коня -не потребуется, так как во главе сынов Ивора я пойду на своих ногах; мой гнедой Дермид в вашем распоряжении.
— Бели вы мне его продадите, я буду вам очень обязан.
— Если ваше гордое сердце англичанина не решается принять от меня коня в дар или в долг, что ж, я не откажусь от денег перед началом похода. Он стоит двадцать гиней. (Не забудь, читатель, что это было шестьдесят лет назад.) А когда вы думаете ехать?
