— Велел, и благородное дворянство не смело ослушаться.
— Да оно и не желало ослушаться.
— Все-таки это царская власть отняла крестьян.
— Однако Александр Благословенный целую жизнь мечтал освободить крестьян, да дело не шло. А покойный Николай Павлович еще круче хотел на это поналечь, да тоже не удавалось; а этот государь богоподобным Фебом согрел наши сердца и сделал дело, которое сколь Герцен ни порочь, а в истории цивилизации ему подобного не найдете.
— А вы Англию хвалите!
— Да-с, хвалю.
— Что же в ней лучше?
— Многое-с.
— Извольте сказать?
— Извольте, — отвечал, улыбнувшись, Туганов. — Суд их умнее и лучше.
— Даже и нового!
— Именно нового: у нас в суде водворяют «правду и милость», а суду достоит одна правда. У них вреднейшего чиновничества, этого высасывающего мозг земли класса, не существует в наших ужасающих размерах. Они серьезные люди и из сокращения штатов не позволят у себя под носом вываривать сок ращения, как у нас обделали это чиновники. У них свободная печать; у них свободная совесть… да, одним словом, перечислять преимущества жизни аглицкой можно не на пороге стоя.
— Ну да, вы демократию осуждаете: она вам ненавистна, а мне Англия за это ненавистна.
— Еще раз нахожу неудобным рассуждать обо всем этом на пороге, но скажу вам, что вы не знаете, где растет и крепнет прочная демократия в Европе? Она в ненавистной вам Англии.
— В Англии! Демократия в Англии! — воскликнул Омнепотенский.
— Да вы знаете ли Англию?
— Знаю-с.
— Да полно, знаете ли?
— Знаю-с, и знаю, что все, что есть в ней хорошего, это ее отношения к женскому вопросу, — это то, что у них не короли, а королевы.
— Что тако-о-е? — переспросил, недоумевая, Туганов.
— В Англии хорошо, что у них не короли, а королевы. — Женский вопрос у них пойдет потому, что хоть уж существует это зло у них — монархия, так по крайней мере женщины — королевы, а не короли.
Туганов посмотрел на Омнепотенского молча и только теперь догадался, что учитель видел в нынешнем царствовании Виктории царство женщин в Альбионе. Через минуту это поняли Туберозов и Дарьянов, и последний из них не выдержал и громко рассмеялся. Все остальные были покойны. Никто не находил ничего нелепого в словах Варнавы, и лишь Ахилла и Захария были смущены и шептались. Ахилла добивался у Захарии: что это? Чему смеется Дарьянов, а Захария отвечал: «А я почем знаю?» Ахилла отнесся с вопросом к Термосёсову, но Термосёсов был так же несведущ, как Захария, и схитрил, что он будто не слыхал, что сказал Омнепотенский.
Туберозов вслух разрешил политическое заблуждение Варнавы.
Раздался всеобщий хохот, которым всякий над собой смеялся, думая, что он смеется над одним Варнавой. Бедный Варнава только свиристел:
— Да этак ничего… Этак ничего нельзя говорить… Я говорю, а вы все хохочете.
Туганов решился прекратить жалостное положение учителя и еще на минуту продолжил с ним свою беседу.
— Впрочем, я завидую демократам и жалею, что сам не могу им быть, — проговорил он. — На мой нос эта… извините… mesdames, — потная онуча очень скверно воняет, и мне неприятно обедать, когда я вижу за столом человека, у которого грязь за ногтями.
Термосёсов оглянулся на Данку и, увидев, что она смотрит на него, тихо подмигнул ей и погрозил ей пальцем.
— Мы с мужиком нынче соседи по имению. Мой союз с ним — союз естественный, нас соединяет Божие казначейство, — земля — наша единственная кормилица, за которую мы оба постоим и кроме которой не ищем подачек ни у каких милостивцев, а вы всё нас, соседей, хотите перессорить, — это, господа, скверно и… даже знаете… не честно.
При этом Туганов протянул Омнепотенскому руку и сказал:
— Честь имею вам откланяться.
Омнепотенский подал свою руку предводителю, но, надеясь в последнюю минуту все-таки кое-как хоть немножко оправиться, торопливо проговорил:
— Мы сходились с народом, чтоб обратиться к естественной жизни.
— Но самая естественная форма жизни — это жизнь животных; это… — Туганов показал рукою на стоящий у подъезда экипаж и добавил, — это жизнь вон этих лошадей, а их, видите, запрягают возить дворянина. Что этого возмутительнее!
— И еще дорогою будут кнутом наяривать, чтоб шибче, — заметил дьякон.
— И скотов всегда бьют, — поддержал Термосёсов.
— Ну опять все на одного! — воскликнул Варнава. — Я всегда буду за народ, всегда за народ и против дворян.
— Скажите, какая миссия! — не утерпев, воскликнул Туберозов.
— Ты, значит, смутьян, — сказал Ахилла.
— Бездну на бездну призываешь, — отозвался Захария.
— А вы еще знаете ли, что такое значит, бездна призывает бездну? — зло огрызнулся Варнава. — Бездна бездну призывает это, значит, — поп попа к себе в гости зовет.
Это все поняли гораздо легче, чем аглицкую королеву, и дружный хохот залил залу. Туберозов гневно сверкнул глазами и вышел в гостиную. Туганов посмотрел ему вслед и тихо сказал Дарьянову:
— Он у вас совсем маньяк сделался.
— И не говорите!
— Он дрожит ото всего.
— Получит свои «Московские ведомости» и носится, и стонет, и вздыхает.
— Я говорю: он уж не может рассуждать ни о чем хладнокровно.
— Ни о чем, — чистый маньяк.
— Они слышат, — тихо прошептал Ахилла.
Савелий действительно все это слышал и рассуждал:
— Маньяк! Вот оно: горячее чувство всякое — это маньячество! Боже мой! Боже мой! Почему же не Варнавка назван маньяком, а я непременно!
Туганов начал решительно прощаться. Протопоп взошел в залу.
— А ты, брат, Воин Васильевич, я вижу, не ревнив, — пошутил Туганов, расставаясь с Порохонцевым, — позволяешь ухаживать за женой.
— У меня на этот счет своя политика, — отвечал Порохонцев. — За моей женой столько ухаживателей, что они все; друг за другом смотрят.
Туганов обернулся к Туберозову и сказал ему:
— Хотел было на тебя, отец, донести, как вы цаловались-то нынче, да вижу не стоит. При его мудрой политике он безопасен.
И Туганов уже совсем стал выходить на лестницу. Его провожали гости и хозяева. Варнаве казалось, что фонды его стали очень высоко после «бездны», и он гнался за предводителем, имея план еще выше поднять свое реноме умного человека.
Он подскочил к коляске, в которую усаживался Туганов, и, бесцеремонно схватив за рукав Туберозова, проговорил:
— Позвольте вас спросить: я третьего дня был в церкви и слышал, как один протопоп произнес слово «дурак». Что клир должен петь в то время, когда протопоп возглашает «дурак»?
— Клир трижды воспевает «учитель Омнепотенский», — быстро ответил Туберозов.
При этом неожиданном ответе присутствующие с секунду были в остолбенении и вдруг разразились всеобщим бешеным смехом.
Туганов махнул рукой и уехал.
VI
Около Омнепотенского, как говорится, было кругом нехорошо. Даже снисходительные дамы того сорта, которым дорог только процесс разговора и для которых что мужчины ни говори, лишь бы это был говор, и те им возгнушались. Зато Термосёсов забирал силу богатырем. Варнава не успел оглянуться, как Термосёсов уж беседовал со всеми дамами, а за почтмейстершей просто ухаживал, и ухаживал, по мнению Омнепотенского, до последней степени подло; ухаживал за нею не как за женщиной, но как за властью предержащей. Варнава не раз даже пытался обратить на это внимание Данки; но Данка более чем кто-нибудь была полна презрения к Омнепотенскому и не хотела его слушать и даже нагло сказала ему прямо в глаза:
— Идите вы прочь, петый дурак!
Она сердилась на Варнаву еще более потому, что чувствовала в его словах некоторую правду. Когда она старалась оправдать себе поведение Термосёсова и убеждалась, что это невозможно, то она чувствовала приступ сдавливающей боли в горле и истерическую потребность всхлипнуть и разрыдаться.
За ужином Термосёсов, оставив дам, подступил поближе к мужчинам и выпил со всеми. И выпил как должно, изрядно, но не охмелел, и тут-то внезапно сблизился и с Ахиллой, и с Дарьяновым, и с отцом Захарией. Он заговаривал не раз с Туберозовым, но старик не очень поддавался к сближению. Зато Ахилла после часовой или получасовой беседы, ко всеобщему для присутствующих удивлению, неожиданно перешел с Термосёсовым на «ты», жал ему руки, целовал его в его толстую губу и говорил всем:
— Вот, ей-Богу, молодчина этот Термосёсов, а у нас он поживет, он еще ловчее станет. Мы с ним зимою станем лисиц ловить. Правда?
— Правда, — отвечал Термосёсов, — и сам хвалил Ахиллу и называл его молодчиной.
И оба эти молодчины снова цаловались и снова занимали наблюдательных людей своею внезапною дружбой. Туберозов косился на это, но не остановил дьякона ни одним взглядом и смотрел на его проделки, как будто вовсе не замечал их.
