Когда пир был при конце и Захария с Туберозовым уходили домой, Термосёсов придержал Ахиллу за рукав и сказал:
— Пойдем ко мне зайдем. Тебе спешить ведь некуда.
— Да, спешить некуда, — согласился Ахилла и остался.
Термосёсов предложил еще потанцевать под фортепиано, и танцевал прежде с почтмейстершей, потом с ее дочерями, потом еще с двумя или тремя дамами и, наконец, после всех — с Данкою, а в заключение всего провальсировал с дьяконом Ахиллой, посадил его на место, как даму, и, подняв к губам руку Ахиллы, поцаловал свою собственную руку. Не ожидавший этого Ахилла все-таки быстро вырвал свою руку у Термосёсова в то время, когда тот потянул ее к своим губам.
Термосёсов расхохотался и сказал:
— Неужто же вы думали, что я вашу руку буду цаловать?
Дьякон и рассердился, и не рассердился, но ему эта выходка немножко не понравилась. После этого они, впрочем, сейчас и отправились по домам, семейство почтмейстерши, дьякон и Данка Бизюкина.
Термосёсов предложил свои руки почтмейстерше и Данке, а Ахилле указал вести двух почтмейстершиных дочерей, Ахилла был на это готов и согласен, но девицы несколько жеманились: они находили, что даже и в ночное время все-таки им неудобно идти под руку с человеком в рясе. Притом же у дьякона в руках была его знаменитая трость, сегодня утром возвращенная ему отцом Туберозовым.
Заметив смущение барышень и их нерешительность идти с ним, Ахилла порешил весьма просто:
— Чего вы, — сказал он. — Меня-то конфузиться вам? Да я вас помню, еще когда вы у мамаши еще в фартучке были, — и с этим взял их обеих под руки и повел.
Ахиллу несколько стесняла его палка, которую он должен был теперь нести у себя перед носом, но он ни за что не согласился доверить ее Омнепотенскому, говоря, что «она чужих бьет». Они завели домой почтмейстерских дам, и здесь, у самого порога калитки, Ахилла слышал, как почтмейстерша клеветала Термосёсову на Порохонцеву.
— Верьте, что врет, — говорила она. — Верьте!.. Понятно, ему, старику, нечего больше говорить, как что верит.
— А, она податлива?
— Еще бы!
— Слабовата.
— О, да конечно! — отвечала почтмейстерша. — Ведь когда у нее первый сын родился, то князь, у которого ее отец управляющим был, говорил: «Очень жалею, говорит, что не могу поехать к Порохонцевой на крестины, — религия, говорит, не позволяет». Понимаете, по нашей религии отцу нельзя быть при крестинах.
— Да, да, да, да, понял! — подхватил Термосёсов. — Князь молодец: религия ему…
— Да-с… религия? — почтмейстерша засмеялась и добавила: — вы видите, к ней Туганов заезжает, но он у меня вот эту вторую дочь крестил. Он мне тоже сказал: жалко, говорит, что не мог у вас быть, но к вам на крестницыны именины моя жена приедет. — Ольга Арсентьевна с ума сойдет от этого… Как же, ведь она у нас первая дама: аглицкие книги читает! А я говорю: «Я бы очень рада хоть и русские почитать, да некогда, — совершенно некогда мне читать». — Почтмейстерша вздохнула и, приставив палец ко лбу, заключила:
— Да и научит ли еще, Андрей Иванович, чтение, у кого тут своего нет?
— Глупость это чтение! — решительно сказал ей Термосёсов.
— Не правда ли, я говорю? Трата времени.
— Как нельзя умнее рассуждаете, — утверждал Термосёсов.
— Влюбился да женился, влюбился да застрелился, да и все тут. А к тому ж уж нынче люди стали умней и не стреляются из-за нас. Незаменяемости этой больше не верят, не та, так другая утешит.
— Да, разумеется: абы баба была! — обронил неосторожно Термосёсов и тотчас, спохватясь, добавил: — Удивительно, ей-Богу, как вы здраво рассуждаете. Женщина нужна человеку: умная, толковая, чтоб понимала все, как вы понимаете… вот это я понимаю, а не стреляться.
— Я надеюсь, что мы с вами будем видеться? — спросила, протягивая ему руку, почтмейстерша.
— В этом не сомневаюсь. А позвольте… Вы говорили, что вам нравится, что у Порохонцевых на стене вся царская фамилия в портретах?
— Да, мне это давно очень, очень хочется. Знаете, у служащего в какой-нибудь такой день, когда чужие люди… это очень идет.
— Я вам это устрою.
— Помилуйте, — застенчиво отпрашивалась почтмейстерша.
— Нет, да что ж такое, мне ведь это ничего не стоит. У меня было фотографическое заведение. Есть у меня все: Государь и Государыня, и Константин Николаевич и Александра Иосифовна — всех вам доставлю.
— Но вам они самим, может быть, нужны…
— Нет! да я себе, если захочу, опять сделаю. Это ведь сколько угодно можно печатать. А у вас… я завтрашний день к вашим услугам, непременно, — и Термосёсов с нею раскланялся.
На дворе было уже около двух часов ночи, что для уездного города, конечно, весьма поздно, так что бражничать было бы совсем неуместно, и Омнепотенский размышлял
только о том, каким бы способом ему благополучнее уйти домой с Ахиллой или без Ахиллы, но Термосёсов все это переиначил. Тотчас же, как только он расстался с почтмейстершей, он объявил, что все непременно должны на минутку зайти с ним к Бизюкину.
— Позволяешь? — отнесся он полуоборотом к Данке.
— Пожалуйста, — ответила несколько сухо Данка.
— У тебя питье какое-нибудь дома есть?
Данка сконфузилась. Она, как нарочно, нынче забыла послать за вином и теперь вспомнила, что со стола от обеда приняли последнюю, чуть совсем не пустую, бутылку хересу.
Термосёсов заметил смущение хозяйки и сказал:
— Ну, пиво небось есть?
— Пиво, конечно, есть.
— Я знаю, что у акцизных пиво и мед есть всегда. И мед есть?
— Да, есть и мед.
— Ну вот и прекрасно: есть, господа, у нас пиво и мед, и я вам состряпаю из этого такое лампопó, что…
Термосёсов поцаловал свои пальцы и договорил:
— Язык свой, и тот, допивая, проглотите.
— Что это за ланпопó? — спросил Ахилла.
— Не ланпопό, а лампопό — напиток такой из пива и меда делается. Идемте! — и он дернул Ахиллу за рукав.
— Постой, — оборонился Ахилла. — Ланпопό… Какое это ланпопό? Это у нас на похоронах пьют… пивомедие это называется.
— А я тебе говорю, это не пивомедие будет, а лампопό. Идем!
— Да, постой! — опять оборонился Ахилла. — Я этого ланпопό, что ты говоришь, не знаю, а пивомедие… это, братец, опрокидонтом работает… Я его, черт его возьми, ни за что не стану пить.
— Я тебе говорю — будет лампопό, — приставал Термосёсов.
— А лучше не надо его нынче, — отвечал дьякон.
— А отчего не надо?
— А оттого, что час спать идти, а то назватра чердак трещать будет.
Омнепотенский был тоже того мнения, что лучше не надо; но как Ахилла и Варнава ни отговаривались, Термосёсов ничего этого не хотел и слушать и решительнейшим образом требовал, чтобы они шли к Бизюкиной пить лампопό. А как ни Ахилла, ни Омнепотенский не обладали достаточною твердостью характера, чтобы настоять на своем, то настоял на своем Термосёсов и забрал их так не вовремя и некстати в дом Бизюкина.
VII
Разумеется, ни Ахилла, а тем менее Варнава не понимали, что Термосёсов заводит их для каких-нибудь других целей. Ахилла, в своей невинности и священной простоте, полагал, что Термосёсов просто хочет докончить питру, и смущался только немножко тем, что поздненько это, а Омнепотенский же думал, что Термосёсов хочет завербовать Ахиллу в свой лагерь. А Термосёсов взошел в залу Бизюкиных очень тихо и, убедившись, что мужа данкиного еще нет, а судья Борноволоков, пользуясь его отсутствием, спокойно спит в своем кабинете, — тотчас шепнул Данке:
— Знаешь, Дана, тут мы шуму с тобой заводить не будем, а если у тебя есть что спить-съесть, то изобрази ты все это в сад. Мы там никому не будем мешать, и будет это прекрасно.
Данка, хотя и дулась немножко на Термосёсова, но желания его исполняла буквально: в саду явилась наскоро закуска: сыр, ветчина, графин водки и множество бутылок пива и меда, из которых Термосёсов немедленно стал готовить лампопό.
Варнава Омнепотенский, поместясь возле Термосёсова, хотел, нимало не медля, объясниться с ним насчет того, зачем он юлил около Туганова и помогал угнетать его, Варнаву?
Но, к удивлению Омнепотенского, Термосёсов потерял всякую охоту болтать и разбалтывать с ним и, вместо того, чтоб ответить ему что-нибудь ласково, оторвал весьма нетерпеливо:
— Мне все равны, и мещане, и дворяне, и люди черных сотен. Отстаньте вы от меня теперь с политикой, — я пить хочу!
— Однако же, если вы современниковец, то вы должны согласиться, что люди семинария воспитанского лучше, — пролепетал, путая слова, Варнава.
— Ну вот, — перебил нетерпеливо Термосёсов, — «семинария воспитанского». Черт знает, что вы болтаете! Вы, верно, пьяны?
— Нет, я не пьян.
— Ну, не пьян! «Семинария воспитанского», да не пьян еще! Лучше пейте, вот вам и будет «семинария воспитанского».
