Примерно через полчаса она услышала приближающиеся крики Зеева и стук копыт его лошади, то бьющих по твердой земле, то тяжело ступающих по грязи. Ее охватил ужас. Она легла на землю, надеясь спрятаться за кустом. Она лежала, зарывшись лицом в землю, чувствовала, как сжимается под нею ее живот, и дрожала всем телом. Стук копыт приближался и усиливался с каждой секундой.
Ее рука, как будто сама собой, пошарила вокруг. Пальцы нащупали упавшую ветку и схватили ее, пытаясь найти в ней защиту и силы. Она лежала, опершись лбом о руку, и видела перед собой маленькую черную букашку, которая ползла среди стебельков травы, ошеломленная столь непривычным соседством. Глаза Рут следили за нею. «Сестра ты мне, — сказала она ей мысленно. — Что ты делаешь здесь на траве? Ведь весна еще не пришла».
Она слышала, как стук копыт приблизился вплотную, как голос Зеева велит лошади остановиться и как его ноги опускаются на землю, делают три шага и останавливаются возле нее.
Он наклонился над нею:
— Вставай!
Она не сдвинулась с места.
— Вставай и идем домой!
Она продолжала лежать.
— Меня не бросают. Вставай и идем домой, иначе я убью и тебя тоже.
Она не ответила. С высоты, на которой парила ее душа, она видела лес, в котором лежала. Только они были там — Зеев и его лошадь, которая опустила голову и мирно щипала траву. Ее тело наполнилось покоем. Полосы и точки света мелькали под ее веками. Его рука стиснула ее затылок. Она еще сильнее сжала ветку, рывком занесла ее назад, открыла глаза и ткнула изо всех сил.
Глава тридцать третья
— Несколько дней назад вы рассказывали мне о фотоаппарате Эйтана, который Довик привез из пустыни. Что с ним произошло?
— Прекрасно, Варда, вы уже запомнили наши имена. Еще немного, и мы сможем присоединить вас к нашей семье.
— И вы еще говорили тогда, что в нем была пленка.
— Верно.
— Так что вы с ней сделали?
— Вначале ничего. Аппарат лежал в доме, целых четыре года, а я все не решалась подступиться к нему. И вдруг набралась смелости и дала его Оферу, чтобы он проявил для меня эту пленку.
— Оферу? Кто это?
— Офер, я вам о нем уже не раз рассказывала. Мой ученик. Тот, который чуть не утонул в Кинерете. Тот, который снял сверху весь поселок и потом сделал выставку. Вот снимок нашего дома с воздуха, я вам его тоже уже показывала.
— Верно. Тот ученик, которого вы любили. Теперь я вспоминаю. И что, вы просто попросили его проявить для вас пленку, даже не зная, что на ней?
— Вроде того. Это было на родительском собрании. Он пришел со своим отцом, этим недоумком Хаимом Маслиной. Помню, я еще сказала ему тогда, что он единственный отец, который пришел с сыном, обычно приходят только матери, и это делает ему честь.
— Это из-за тебя, Рута, — усмехнулся он. Прямо так, не стесняясь, и Офер смутился. — Если бы это была другая учительница, я бы не пришел.
Ну, не важно. Я сдержалась, перешла к делу, рассказала ему, что его сын — удачный мальчик и хороший ученик, что он, правда, не всегда полностью участвует в том, что происходит в классе, но зато отличается пониманием и оригинальностью, и с трудом остановила себя, чтобы не добавить, что этим он выделяется и на фоне своей семьи тоже.
Офер сказал:
— Спасибо, учительница. Хорошо, что вы говорите это при отце, он обо мне так не думает.
А его гордый отец напыжился и сказал:
— Это неправда, Офер и дома хорошо себя ведет, помогает мне и работает по дому, а кроме того, у него есть хобби. Расскажи ей, — добавил он, повернувшись к сыну.
— Оставь, папа.
— Расскажи, расскажи, — настаивал отец. — Расскажи учительнице, какое у тебя хобби.
— Не нужно, папа. Это не имеет никакого отношения к школе.
— У Офера есть фотолаборатория, — гордо сообщил Хаим. — Он проявляет, и печатает, и вообще проводит там чуть не весь день.
— Ты только сейчас надумал? — спросила я. — Во всем мире уже переходят на цифровую съемку.
Офер так и загорелся:
— У нас дома, учительница Рут, нашлась масса старых пленок и негативов, которые остались от папиного дедушки, и я уже кое-что проявил и напечатал. А мама уговорила папу отдать мне наш старый сарай под темную комнату и дать денег, чтобы купить все химикалии, и бумагу, и бачки, и увеличитель. Я выбросил из сарая весь хлам, и смотрите, что я там нашел, учительница. — Он вытянул ноги. — Вы видели когда-нибудь такие сапоги? Правда, красивые?
— Очень красивые, — сказала я. — Но немного старые, нет?
— А мне нравится. Правда, пришлось немного их почистить и смазать. Вот только это пятно ни за что не хочет сходить.
— Я говорил ему, — сказал Хаим. — Это пятно от крови.
— Папа говорит, что это были сапоги его дедушки, — продолжал Офер, — но потом, когда я напечатал старые негативы, — он посмотрел на отца, — я увидел на одном из снимков эти же сапоги на ногах у кого-то другого. — Он вынул из кармана рубашки снимок: — Видите этих трех парней? Это папин дедушка Ицхак, справа. А этот слева, это Зеев Тавори, ваш дедушка, еще с двумя глазами, видите? А сейчас — вот они, те сапоги, которые я сейчас ношу. На ногах у третьего парня, пониже, который стоит между ними. Я специально взял с собой эту фотографию, чтобы вы мне помогли. Может быть, вы знаете, кто это?
— Нет, — сказала я, и вся кровь во мне застыла и превратилась в лед. — Почему бы тебе не спросить своего отца?
— Он спрашивал, но я не знаю, — сказал Хаим.
— Может быть, вы спросите своего дедушку? — попросил Офер.
— Оставь мне этот снимок, и я спрошу его.
Я показала снимок дедушке Зееву.
— Ты выглядишь немного странно с двумя глазами, — сказала я.
Он не ответил. Долго смотрел на фотографию и не сказал ни слова.
— Тебя и Ицхака Маслину я узнаю, но кто это? — спросила я и указала на невысокого парня в сапогах.
Он спросил, откуда у меня эта фотография, и когда я сказала свое «не важно», он сказал:
— Это, наверно, семья Маслины, подонки, это они тебе принесли. От кого еще ждать такой мерзости!
— Так кто этот парень? — повторила я свой вопрос.
Дедушка Зеев молчал. Он не любил, когда слишком много говорили об определенных событиях и определенных временах его жизни.
— Так кто же это? — еще раз спросила я.
— Он был нашим соседом здесь в первые годы.
— И что с ним случилось?
— Он покончил с собой. У нас тогда трое покончили с собой за один год. Было очень трудно.
— Я знаю эту версию самоубийств, дедушка, — сказала я.
— Если знаешь, зачем спрашиваешь?
— Как его звали?
— Кого?
— Этого парня, который покончил жизнь самоубийством, того, что посередине. Перестань притворяться.
— Нахум. Нахум Натан или Натан Нахум, я уже не помню.
— Так как же его сапоги попали к моему ученику Оферу, правнуку Ицхака Маслины?
Он поднялся.
— Я что, отвечаю в этом поселке за обувь? Здесь был английский полицейский, и он тоже подтвердил, что это было самоубийство.
Я рассказала Оферу, что он носит сапоги человека по имени Нахум Натан, который покончил самоубийством много лет назад, и сказала, что теперь у меня тоже есть просьба. К нему.
— Все, что вы попросите, учительница.
— Если среди твоих негативов попадутся еще какие-нибудь снимки членов моей семьи, сделай мне, пожалуйста, копии, особенно если это будет что-то, связанное с моей бабушкой Рут.
— Хорошо.
И тут я решилась.
— И еще маленькая просьба, — сказала я. — У меня есть старый пленочный фотоаппарат. Сейчас им уже никто не пользуется, но, может быть, там осталась заснятая пленка. Ты можешь вытащить ее и проявить для меня?
— Конечно. Я могу попробовать.
— Я тебе заплачу.
— Ну вот еще. — Он улыбнулся. — Я заключу с вами обменную сделку, учительница.
У меня разгорелись щеки. Я почувствовала, что краснею.
— Вы сказали, что у вас уже никто не пользуется этим старым фотоаппаратом. Так отдайте его мне.
— Он твой, не о чем говорить.
— Так договорились?
— У меня есть еще одно условие, — сказала я. — Я хочу быть с тобой в темной комнате, когда ты будешь это делать. Я хочу видеть.
— Нет проблем. В субботу?
В субботу, когда я пришла к ним с фотоаппаратом в руках, напротив их дома стояли две машины того сорта, который у нас до сих пор называется «гости из города». Мири и Хаим сидели под своим пеканом с двумя парами гостей, угощая их орехами с дерева, как у нас обычно угощают гостей из города. Угощают и говорят: «Ешьте, ешьте, это с нашего дерева», — что на нашем языке означает: «Ешьте, пожалуйста, и ешьте как можно больше, потому что у нас у самих эти пеканы уже лезут из всех отверстий, а выбрасывать жалко».
Кстати, Варда, вам, как специалистке по истории еврейских поселений, стоит знать, что для этого мы и приехали в Страну Израиля, и высушили здесь болота, и воевали, и пахали, и строили, и воздвигали, и так далее — именно для того, чтобы в конечном счете еврейский народ мог сидеть «каждый под виноградником своим и под смоковницей своею»[122] и объедаться пеканами.
