Не откладывая, Самарин сел писать шифровку о настроениях полковника Янсона.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Этот день Самарин запомнит надолго...
Утром на рынке Рудзит со словами «Смотри на дне» передал ему хозяйственную сумку с картошкой.
У вокзала Самарин нанял такси. До дома было совсем близко, но он решил посмотреть, нет ли хвоста. Назвал шоферу адрес в Задвинье, а там, не отпуская такси, постоял в подъезде дома и, вернувшись, назвал таксисту новый адрес недалеко от своего дома.
Взлетел на свой этаж, шагая через ступеньки. И только уже в комнате опомнился, что вел себя по меньшей мере неразумно — на улице хорошо одетый человек, почти бегущий с хозяйственной сумкой, мог обратить на себя внимание. Сердце стучало часто, дышать трудно. Он подошел к окну и стоял минут десять, приводил себя в порядок. Куда высыпать картошку? И снова неуправляемость собой — высыпал ее на кровать.
На дне сумки лежал пакет, завернутый в компрессную бумагу. Там была туго перевязанная шпагатом пачка долларов. Пересчитал — ровно пять тысяч. Между купюрами был маленький листок бумаги. На нем сверху написано: «По прочтении уничтожить».
«Центр — Максиму.
Действовать по следующей схеме: отец сделку решительно поддержал, прислал с доверенным лицом половину суммы, но требует до ее вручения посмотреть товар, убедиться, что это действительно золото. Вторую половину суммы привезет сам или вызовет за ней тебя. Но он настроен значительно расширить сделку, вплоть до суммы пятьдесят тысяч этой же валюты. Не прекращай другую коммерцию. Разведка полковника проведена хорошо, но оставаться возле него, столь популярного, опасно. Отходи от него под убедительным предлогом. На него выйдет другой человек. Центр».
Впервые Самарин почувствовал себя включенным в какой-то оперативный план, и, хотя он не знал ни сути, ни цели этого плана, одно ощущение причастности к нему стоило дорого.
Продумав, как себя вести с Граве, Самарин позвонил Фольксштайну:
— Мне нужно как можно скорее встретиться с Граве.
Интендант явно находился на стреме — не стал ничего спрашивать, сказал, что он позвонит Самарину через десять минут. Позвонил чуть позже, попросил к двум часам подойти к его интендантству.
На своей малолитражке Фольксштайн отвез Самарина в Межа-парк, на известную Самарину виллу Граве. Возле ее подъезда стоял большой черный «мерседес», на котором, очевидно, примчался сюда хозяин виллы. Но один ли он здесь?
Граве провел Самарина в ту же комнату с эркером и, еще не садясь, спросил:
— Что-нибудь новое?
— Много нового, — улыбнулся Самарин. — Но нужно поговорить.
— Я вижу, у вас коммерция — это одни разговоры, — усмехнулся Граве и демонстративно посмотрел на часы.
— Отец нашу сделку одобрил, — начал Самарин. — Остается только одно: он непременно хочет, чтобы я увидел хотя бы образцы товара.
Граве долго молчал, потом рассерженно встал и вышел из комнаты. Спустя несколько минут он вернулся в сопровождении пухлого господина в штатском светло-сером костюме, в галстук у него был воткнут золотой значок в виде свастики. Редкие белесые волосы зачесаны на прямой пробор, такие же белесые глаза прячутся в густых и тоже белесых ресницах. Приплюснутый, как у боксера, нос. Все верхние зубы золотые. Ему было, пожалуй, под пятьдесят...
Он никак не был представлен Самарину, сам даже не поздоровался и довольно долго бесцеремонно рассматривал его. Самарин понял, что это и есть тот самый второй соучастник сделки, о существовании которого он догадывался.
Самарин уже собрался повторить свое сообщение об одобрении сделки главой фирмы, как Пухлый неожиданно спросил:
— Почему вы не на военной службе?
— К великому огорчению моему и всей нашей семьи, у меня врожденный порок сердца.
— Да, медицина против этого пока бессильна, — мимолетно вздохнул Пухлый. И новый вопрос: — Вы в партии?
— Порок сердца этому не преграда, хотя, сознание неполноценной работы и для партии меня тоже немало огорчает.
— А сколько мелких людишек прячутся за болезни, чтобы уклониться от обязанностей перед партией! — вроде бы безотносительно к Самарину огорченно произнес Пухлый. — И вот, между, прочим, еще то новое, что создал фюрер, — коммерсант, принадлежащий не своему текущему счету, а партии. Но не мешает это вам как коммерсанту? Откровенно?
— Наоборот! — удивился вопросу Самарин. — И отец, и я принадлежность к партии считаем нашим огромным преимуществом перед коммерсантами, которые вне партии.
— Отлично сказано, отлично, — как-то механически произнес Пухлый, глядя при этом на Граве. И продолжал: — И ваша фирма не промахнется, если всегда с пониманием будет относиться к тому, что делает наша партия во имя великой Германии и в интересах истинных немцев.
— Мы стараемся, — скромно обронил Самарин.
— А сколько вашего брата сломали себе шею, когда мы начали освобождать германскую экономику от еврейского гнета! Ведь как было. Каждый второй магазин — еврейский. Каждая третья торговая фирма — еврейская. А некоторые немецкие горе-коммерсанты, которым евреи повязали руки и ноги, завопили, что наша партия и фюрер делают неправое дело. Пришлось этим идиотам вправлять мозги.
— Наша фирма истинно немецкая, — подхватил Самарин. — А те события, о которых вы говорите, кроме всего прочего, устранили нашего опасного конкурента, из-за которого отец ночей не спал.
— Ну видите, видите! — воскликнул Пухлый, глядя на Граве. — Значит, вы убедились, что, решая еврейскую проблему, фюрер хотел одного — чтобы лучше стало немцам. Вы знали, Граве, с какой фирмой мы имеем дело?
— Он начал с выяснения нашей кредитоспособности, — усмехнулся Самарин.
— А для меня важнее, что мы имеем дело с коммерсантами, которые являются нашими товарищами по партии. Ну-ка, Граве, ставьте, что у вас там есть, на стол.
Пока Граве доставал из холодильника коньяк, наполнял рюмки, Пухлый сказал со скорбным лицом:
— Теперь все понимают, что решение еврейского вопроса — благо для Германии. Но для нас решение этого вопроса — наша ежедневная работа. Кошмарная работа! Уверяю вас, потяжелее, чем на фронте.
— Догадываюсь, — тихо и сочувственно отозвался Самарин.
— Нужны железные нервы и железные силы, — продолжал Пухлый. — И наши люди доказали великую свою преданность фюреру и партии. Выпьем за них с благодарностью,
Самарин только пригубил рюмку. Пухлый посмотрел на него удивленно, потом, видимо, вспомнил:
— Ах, да-да!.. С вашей болезнью шутить нельзя. А мы так просто кровно заинтересованы в вашем здоровье! — рассмеялся он, выпил коньяк единым махом и, поставив рюмку, сказал: — И вот мы решили сделать нашим героям небольшие подарки. Но не за счет Германии. И для этого — наша сделка с вами, Раух...
