Леса теперь были полны funghi. Шероховатые чернильные шляпки торчали вдоль тропинок, а чуть подальше, на несколько ярдов в глубь леса, попадались лисички и spugnoli[49]. Porcino, царь грибов, прятался между буками, и даже излюбленные грибы Цезаря, ovolo[50], пробивались из-под скрюченных дубовых корней сразу по два-три, как яйца в гнезде. Откуда ни возьмись в деревне появились молчаливые грибники-одиночки. Они пропускали в баре по стаканчику distillato и отправлялись в лес вместе со своими собаками, не вступая ни в какие разговоры, чтобы никто не знал, где именно они будут искать грибы. Бенедетта и Бруно обслуживали их особенно заботливо. У них у самих были тайные места.
Бруно поражала способность Бенедетты унюхивать трюфели без помощи собаки. Его собственное обоняние, отточенное запахами кухни, потерпело полное фиаско. Впрочем, Бенедетта взялась его обучить, и мало-помалу он тоже начинал чувствовать слабый и грубый аромат, который пытался уловить в ночном воздухе.
Эти трюфели разительно отличались от летних, которые Бруно и Бенедетта собирали раньше. Бледные, крупные, как помидоры, они были невероятно хороши и обладали дурманящим запахом. Густа и Бенедетта кидали их в каждое готовящееся блюдо, как будто это была петрушка. Вскоре к этому привык и Бруно. Он никогда не забудет тот день, когда они впервые готовили кабанину с сельдереем и трюфелями: темное вонючее мясо и серное зловоние грибов-клубней вместе составили столь изысканный вкус, что от него содрогнулся даже Бруно.
Он уже отчетливо понимал, что Бенедетта намеренно готовит те блюда, которые помогут ей привязать его. Кроме трюфелей она пользовалась robiola di bee — сыром из молока беременной овцы, содержащим много гормонов. Еще она добавляла в блюда diavolesi — жгучий перец чили, который высушивали на солнце. В жареные грибы она подкладывала мелкие кусочки amanita — нектара богов, который считается природным наркотиком. Бруно не возражал. Он и сам делал то же самое: угощал Бенедетту необычным gelatiс шафраном и нежнейшей пыльцой крокусов; пирожками с миртом и шоколадом; салатом из лишайника и даже из желудей, выросших в ее любимом лесу. Они играли в игру — какой вкус тел друг друга им больше нравился, поэтому еда и секс для них слились в одно целое, и было невозможно определить, где кончалась трапеза и начиналась любовь. Состоянием своего фургона Бруно больше не интересовался. Его красный капот он как-то заметил у одного из грузовиков, возивших оливки, а еще ему показалось, что он узнал фары на чьем-то мотороллере. Когда Ханни приходил обедать в osteria, он уходил не заплатив, и Бруно каждый раз над ним смеялся. Ничего страшного: останки фургона стали такой же неотъемлемой частью жизни деревни, как поваленное дерево — частью жизни леса.
Теперь в ресторан заглядывали совсем другие туристы. Это были жители Урбино и Песаро, относившиеся к еде чрезвычайно серьезно. Они приезжали в основном полакомиться трюфелями, и Бруно безостановочно подавал тарелки carne al albese — ломтики говядины с сельдереем, пармезаном, тертыми трюфелями и помидорами. Такие блюда готовить легко и очень выгодно, потому что килограмм трюфелей стоит больше двухсот евро. Время от времени Густа вручала Бруно толстые пачки денег, которые тот брал не пересчитывая.
Машина, ехавшая по извилистой дороге из долины, была явно взята напрокат, а люди, которые в ней сидели, явно были туристами: они несколько раз останавливались, чтобы насладиться открывавшимися им видами, а когда наконец припарковались на площади и сложили карту, в первую очередь пошли осматривать церковь, памятник героям войны и остальные достопримечательности. Но даже самый дотошный турист не смог бы здесь найти больше ничего интересного, и было совершенно очевидно, что когда наступит время ланча, эти двое усядутся за столик и будут терпеливо дожидаться, когда подойдет Густа и сообщит им, чем можно полакомиться.
Когда Густа вернулась на кухню с их заказом, на ее лице застыло безразличное выражение, которое, как правило, означало, что она столкнулась с удивительно странными туристами.
— Один салат с трюфелями на двоих — сообщила она, особо подчеркнув последние слова.
— И? — спросила Бенедетта, не поднимая глаза от плиты.
— И ничего. Никакой пасты. Никакого secondo. По стакану вина. А еще они хотят знать, какая минеральная вода у нас есть — Густа пожала плечами — Понятное дело, иностранцы.
Поскольку Густа называла иностранцами всех, кто жил за пределами их долины, Бруно не обратил никакого внимания на ее слова.
— Сделаю большую порцию салата. Не отпускать же их голодными, — сказал он и взялся за дело.
И тут он услышал ее голос.
Окно кухни выходило на площадь, где стояли столики, и сюда часто доносились обрывки разговоров. Бенедетта и Густа частенько даже вступали в эти разговоры и выкрикивали свои замечания, заглушая ими звон кастрюль. Сейчас Бенедетта готовила мясо, и шкворчание на сковородке мешало Бруно слушать. Он взял Бенедетту за руку и прислушался.
— До Урбино час или два пути, — сказал мужчина, явно американец.
— В таком случае у нас уйма времени, можно подняться на самый верх, — согласилась его спутница. У Бруно зашевелились волосы на шее, а сердце словно замерло.
Бенедетта посмотрела на него.
— Что с тобой?
— Ничего. Просто задумался…
Он снова услышал их голоса.
— …трудно поверить, что здесь настолько прохладнее, чем в Риме, — сказал мужчина.
— И так красиво. А эта еда пахнет просто волшебно.
После этих слов Бруно был уверен, что это она. Он отложил в сторону нож и вышел в маленький бар, откуда были видны все столики.
За то время что Бруно ее не видел, она сильно похудела. Теперь на ней были темные очки, но изгиб шеи и поза — она сидела, вытянув ноги под соседний стул, — не оставляли сомнений. У Бруно закружилась голова.
— Это она, да? — тихо спросила Бенедетта, стоявшая рядом с ним. Бруно кивнул, не в силах вымолвить ни слова.
— Хочешь с ней поговорить?
Он покачал головой и вернулся на кухню. Нужно было готовить блюдо из улиток, которое заказала семья Ланкетта, и Бруно постарался сосредоточиться на этом. Но руки тряслись, и скользкие улитки выскальзывали и падали на пол.
Бенедетта взяла разделочную доску и стала резать печенку. Вжик-вжик-вжик — нож кромсал мягкое мясо с чуть большим нажимом, чем требовалось.
— Извини, — наконец проговорил Бруно.
— За что? — ответила Бенедетта, и голос ее резал больнее, чем нож.
— За то, что расстроился.
Бенедетта поднесла доску к сковороде и ссыпала печенку в булькающее масло.
