обшлагами, и показал мне на животе синюю расплывшуюся наколку — смешную голову пышноусого кота в цилиндре.
— Воровская моя масть, — пояснил он.
Я и так знала, что этот забавный Том — знак принадлежности к уголовному миру, символ осторожности и удачи, и что место нанесения наколки указывало на воровскую масть, но промолчала. Кроме того, я уже давно рассмотрела на тыльной стороне его руки, под костяшками пальцев, пять или шесть крестиков — «ходок» в зону, то есть судимостей, а с правой стороны морщинистой шеи из-под разлохматившегося байкового воротничка выглядывал синий татуированный паук: это означало, что безобидный седой старичок не всегда был таким безобидным и, несмотря на то, что сейчас ел, точно приблудившийся пес, объедки от «хозяина» и спал, образно говоря, при «хозяине», на коврике у двери, — когда-то активно «давил режим» у того же самого «хозяина», то есть, находясь в местах лишения свободы, систематически нарушал правила содержания, за что сидел в карцерах и ПКТ[14].
А старичок неспешно продолжал, будто сказку сказывал:
— В сорок девятом попал я в зону под Усть-Нерой. Ты, милая, и не слыхала небось, где такие места бывают?
— На Колыме, — ответила я неуверенно (география никогда не была моим коньком), но старичок удовлетворенно кивнул головой.
— Точно, на Колыме. Срок выписали большой, а годков мне от роду было всего-то двадцать четыре. — Он мечтательно вздохнул, вспомнив молодые годы. — Я там скорешился с магаданским вором Гаврюшей, моим ровесником. У него связь была с сусуманскими ворами и места тамошние он знал хорошо, охотился там. Вот мы с ним и ушли в побег. Надеялись, что доберемся до Сусумана, а оттуда нас воры в Магадан переправят. Я-то просто за свободой ушел, а у Гаврюши жена молодая была в Магадане. Слушаешь, милая? Места там глухие, идти по тайге трудно. По Индигирке сплавиться-то можно было, но там Колымполк патрулировал, и на них нарваться — все, конец, значит. Даже в зону не поведут, расстреляют на месте. Поэтому решили идти через гору…
Он рассказывал тихим голосом, спокойно и размеренно. Но мне почему-то очень ярко, словно в кино, представилось, как два молодых красивых парня, отчаянных вора, решившись на опасное мероприятие — побег, уходят из зоны, отчетливо понимая, что если их не пристрелят при задержании, то задерет дикий зверь, или сорвутся они в пропасть, поскользнувшись на узкой горной тропе. И все-таки выбираются из этой передряги, иначе не поил бы меня тут Мамонт чаем. Это же сколько мужества надо и выносливости, и физической силы! И куража. Почему они стали ворами, а не военными, моряками, геологами, наконец?! Почему и сын его приятеля, отца не знавший, тоже стал преступником? И того дети тоже, по всей вероятности, наворотили кучу дел? Где, в какой небесной или подземной канцелярии, распределяется, кому быть вором или убийцей, а кому гнаться за ними с табельным оружием?
— А у нас ни карты, ни компаса, — неторопливо продолжал свое сказание старичок, — вот мы и сбились, отклонились к северу. Хлеб, который из лагеря взяли, сразу съели, не стерпели. А у нас ни ножа, ни ружьишка, чем прокормиться? Гаврюша-то, охотник, попытался было «пасти» ставить на пушного зверя…
— Пасти? — переспросила я, не удержавшись.
— Ну да, капкан так назывался. Два рядка плотно вбитых кольев, подпираются сторожком, и на леске кусок мяса. Мы птицу дохлую нашли и ее привязали, лески не было, Гаврюша от ватника оторвал лоскут, скрутил. Зверь мясо чует, пасть между кольями просовывает, начинает мясо срывать, сторожок падает — и ему по морде… Но не дождались мы зверя, уж больно там злой комар. На спине у каждого из нас, особенно у потных мест, толстым слоем гнус собирался, вот таким… — Он пальцами показал слой в пару сантиметров. — Мы в июне в побег ушли, ягоды еще не поспели, так бы ягодами питались. Идти там тяжело, заросло все, ветки хлещут, разве только по звериным тропам пробираться. Где звери тропу вытопчут, там хоть идти можно. Или еще по профилю геодезическому, что геологи прокладывали, можно пробраться. Местных мы не боялись, хоть и говорили, что юкагиры беглых если встретят, то из ружья снимают, руки оттяпают и в лагерь несут, на отпечатки. — Он посмотрел на свои руки, синие от татуировок. — Им за это будто бы паек отвалят, и еще порох с дробью… Нет, враки это все. Ежели местный в колымских лесах человека встретит, никогда убивать не будет. Так и ушли мы к северу, а там курманы начались…
— Курманы?
— Курманы, глыбы такие, мхом заросшие, с дом величиной. Некоторые шатаются, пока по ним лезешь, страшно! Вот так за кедрач хватаешься — и наверх. Ветер свистит, каменюки под нами елозят, страх! Лезли мы вверх, лезли, думаем, ну еще немножко — и вниз, а там вдруг еще одна гора, выше первой, и такая острая, точно ножом срезанная. И поняли мы, что забрели на хребет Черского. — Он сделал драматическую паузу. — Так у нас обоих сердце и зашлось! Ведь к погибели своей пришли. Ты, милая, небось и не слыхала про такой?
Я покачала головой:
— Не слыхала.
— Гиблое это место. Гиблое. Туда и местные жители стараются не соваться. Никто туда не ходит.
— Почему?
— А потому. Перейти его невозможно. Никто не может хребет Черского перейти, — повторил он.
— Но вы же перешли?
Дедок усмехнулся.
— Одну неделю в году можно попробовать, одну неделю только! Да еще коли ясно установится, ветра со снегом не будет. Черт за нас ворожил, что ли, мы как раз в эту неделю и попали. Смотрим, внизу долина, туманом покрытая. Словно белое облако на земле лежит. И ветер, главное, унялся, тихо так стало. Слезли мы кое-как, спустились в долину, а это не долина, а «карман» в скалах. И так там жарко, точно в бане, влажно и парит. Смотрим, озеро посреди долины, от него пар поднимается. Трава в человеческий рост, деревья-великаны стоят. Мы хоть травы пожевали, черемши дикой, все не так в животе сосет. Пошли мы через долину, а под ногами у нас клочья шерсти, как войлок, то тут, то там. Длинная, плотная такая шерсть, черная с рыжиной, и пахнет животиной. Мы ее собрали да в сапоги набили, сразу идти легче стало. Идем, а туман все гуще, и темнеет быстро. И в тумане вдруг тени какие-то огромные, прямо исполины… И затрубили, как архангелы.
Он замолчал и задумался, вспоминая. И хоть рассказывал он простыми словами, без красок, я вдруг отчетливо представила сумрачную долину меж
