И вдруг сразу сообразила, что глупо так кричать и топать ногами, и притихла.
Она подошла к зеркалу. Ее лицо было бледнее обыкновенного, и губы ее дрожали испуганной злобой.
«Нервы, — подумала она, — надо взять себя в руки».
XIII
Ложились сумерки. Володя размечтался.
— Пойдем, погуляем, Володя, — сказала мама.
Но и на улице были повсюду тени, вечерние, таинственные, неуловимые, — и они шептали Володе что-то родное и бесконечно печальное.
В туманном небе проглянули две-три звезды, такие далекие и чужие и Володе и обступившим его теням. Но Володя, чтоб сделать приятное маме, стал думать об этих звездах: только они одни были чужды теням.
— Мама, — сказал он, не замечая, что перебил маму, которая говорила ему о чем-то, — как жаль, что нельзя добраться вот до этих звезд.
Мама взглянула на небо и ответила:
— Да и не надо. Только на земле нам и хорошо, там другое.
— А как они слабо светят! Впрочем, тем и лучше.
— Почему?
— Ведь если бы они посильнее светили, так и от них побежали бы тени.
— Ах, Володя, зачем ты все только о тенях и думаешь?
— Я, мама, нечаянно, — сказал Володя раскаивающимся голосом.
XIV
Володя все еще старался приготовлять уроки получше, — он боялся огорчить маму леностью. Но всю силу своей фантазии он употреблял на то, чтобы вечером уставить на своем столе груду предметов, которая отбросила бы новую, причудливую тень. Он раскладывал так и этак все, что было у него под руками, и радовался, когда на белой стене появлялись очертания, которые можно было осмыслить. Эти теневые очертания становились близки ему и дороги. Они не были немы, они говорили, — и Володя понимал их лепечущий язык.
Он понимал, на что ропщет этот унылый пешеход, бредущий по большой дороге в осеннюю слякоть, с клюкою в дрожащих руках, с котомкой на понурой спине.
Он понимал, на что жалуется морозным треском сучьев занесенный снегом лес, тоскующий в зимнем затишье, и про что каркает медленный ворон на поседелом дубе, и о чем грустит суетливая белка над опустелым дуплом.
Он понимал, о чем на тоскливом осеннем ветре плачут нищие старухи, дряхлые, бесприютные, которые в ветхих лохмотьях дрожат на тесном кладбище, среди шатких крестов и безнадежно черных могил.
Самозабвение и томительная грусть!
XV
Мама замечала, что Володя продолжает шалить. За обедом она сказала:
— Хоть бы ты, Володя, другим чем заинтересовался.
— Да чем?
— Почитал бы.
— Да, начнешь читать, а самого так и тянет делать тени.
— Забаву бы придумал другую, — хоть мыльные пузыри. Володя грустно улыбнулся.
— Да, пузыри полетят, а за ними тени по стене.
— Володя, ведь ты этак вконец расстроишь себе нервы. Ведь я вижу, — ты даже похудел из-за этого.
— Мама, ты преувеличиваешь!
— Пожалуйста! Ведь я знаю, — ты по ночам стал плохо спать и бредишь иногда. Ну, представь, если ты захвораешь!
— Вот еще!
— Не дай бог, сойдешь с ума или умрешь, — какое мне горе будет!
Володя засмеялся и кинулся на шею к маме.
— Мамочка, я не умру. Я больше не буду. Мама заметила, что Володя уже плачет.
— Ну, полно, — сказала она, — бог милостив. Вот видишь, какой ты стал нервный, — и смеешься, и плачешь.
XVI
Мама пристально, боязливо всматривалась в Володю. Всякие мелочи теперь волновали ее.
Она заметила, что Володина голова слегка несимметрична: одно ухо было выше другого, подбородок немного отклонен в сторону. Мама смотрела в зеркало и замечала, что Володя и в этом похож на нее.
«Может быть, — думала она, — это — один из признаков дурной наследственности, вырождения? И в ком тогда корень зла? Я ли — такая неуравновешенная? Или отец?»
Евгения Степановна вспомнила покойного мужа. Это был добрейший и милейший человек, слабовольный, с бессмысленными порываниями куда-то, то восторженно, то мистически настроенный, грезивший о лучшем общественном устройстве, ходивший в народ, — и пивший запоем в последние годы жизни. Он был молод, когда умер, — ему было тогда всего тридцать пять лет.
Мама даже свела Володю к врачу и описала его болезнь. Врач, жизнерадостный молодой человек, выслушал ее, посмеиваясь, дал кой-какие советы относительно диеты и образа жизни, сопровождая их шутливыми прибаутками, весело настрочил «рецептик микстурки» и игриво прибавил, похлопывая Володю по спине:
— А самое лучшее лекарство — посечь бы.
Мама жестоко обиделась за Володю, но все остальные предписания выполнила в точности.
XVII
Володя сидел в классе. Ему было скучно. Он слушал невнимательно.
Он поднял глаза. На потолке к передней стене класса двигалась тень. Володя заметил, что она падает из первого окна. Сначала она легла от окна к середине класса, а потом быстро прошмыгнула от Володи вперед, — очевидно, на улице под окном шел кто-то. Когда еще эта тень двигалась, от второго окна упала другая тень, тоже сначала к задней стене, потом начала быстро поворачиваться к передней. То же повторилось в третьем и четвертом окне, — тени падали в класс, на потолок, и по мере того, как прохожий подвигался вперед, они тянулись назад.
«Да, — подумал Володя, — это не так, как в открытом месте, где тень тянется за человеком; здесь, когда человек идет вперед, тень скользит назад, и другие тени уже опять встречают его впереди».
Володя перевел глаза на сухую фигуру учителя. Холодное, желтое лицо учителя раздражает Володю. Володя ищет его тень и находит ее на стене, за учительским стулом. Тень уродливо перегибается и колышется, — но у нее нет желтого лица и язвительной усмешки, и Володе приятно смотреть на нее. Мысли его убегают куда-то далеко, — и он уже совсем ничего не слышит.
— Ловлев! — называет его учитель.
Володя по привычке подымается и стоит, тупо глядя на учителя. У него такой нездешний вид, что товарищи смеются, а учитель делает укоризненное лицо. Потом Володя слышит, что учитель издевается над ним вежливо и зло. Володя дрожит от обиды и от бессилия. Потом учитель объявляет ему, что ставит ему единицу за незнание и невнимательность, и приглашает его садиться.
Володя глупо улыбается и принимается соображать, что с ним случилось.
XVIII
Единица, первая в Володиной жизни! Как это было странно для Володи!
— Ловлев! — дразнят его товарищи, смеясь и толкаясь. — Схватил кол! С праздником!
Володе неловко. Он еще не знает, как следует вести себя в таких случаях.
— Ну, схватил, — досадливо говорит он, — тебе-то что за дело!
— Ловлев! — кричит ему ленивый Снегирев. — Нашего полку прибыло!
Первая единица! И ее надо было показать маме. Это было стыдно и унизительно. Володя чувствовал на своей спине в ранце странную тяжесть и неловкость, — этот «кол» пренеудобно торчал в его сознании и никак не вязался ни с чем в его уме.
— Единица!
Он не мог привыкнуть к мысли об единице и не мог думать ни о чем другом. Когда городовой близ гимназии посмотрел на него, по обычаю своему, строго, Володя почему-то подумал:
«А вот если бы ты знал, что у меня единица!»
Это было совсем неловко и непривычно, — Володя не знал, как ему держать голову и куда девать руки, — во всем теле была неловкость.
И еще было надо принимать перед товарищами беззаботный вид и говорить о другом!
Товарищи! Володя был уверен, что все они ужасно рады его единице.
XIX
Мама посмотрела на единицу, перевела непонимающие глаза на Володю, опять взглянула на отметку и тихо воскликнула:
— Володя!
Володя стоял перед нею и уничтожался. Он смотрел на складки мамина платья, на мамины бледные руки и чувствовал на своих трепетных веках ее испуганные взгляды.
— Что это? — спросила мама.
— Ну что ж, мама, — вдруг заговорил Володя, — ведь это ж первая!
— Первая!
— Ну, ведь это со всяким может быть. И право, это нечаянно.
— Ах, Володя, Володя!
Володя заплакал, по-ребячьи размазывая слезы ладонью по щекам.
— Мамочка, не сердись, — зашептал он.
— Вот твои тени! — сказала мама.
В ее голосе Володе послышались слезы. Сердце его сжалось. Он взглянул на маму. Она плакала. Он бросился к ней.
— Мама, мама, — повторял он, целуя ее руки, — я брошу, право, брошу всякие тени.
XX
Володя сделал громадное усилие воли, — и не занимался тенями, как его ни тянуло к ним. Он старался наверстать пропущенное из уроков.
Но тени настойчиво мерещились ему. Пусть он вызывал их, складывая пальцы, пусть он не громоздил предмет на предмет, чтоб они отбросили тень на стене, — тени сами обступали его, назойливые, неотвязные. Володе уже незанимательны стали предметы, он их почти и не видел, — все его внимание уходило на их тени.
