Есть масса оснований считать (и об этом шла речь в книге), что монашество, вообще говоря преданное имперской идеологии, и на практике, и в теории противилось цезарепапизму. Монашество сумело придать идее Византийской империи более реальные очертания «православного содружества», признающего идеальное главенство византийского императора. Более того, турецкая угроза как будто заставила по крайней мере некоторых из них поверить, что славянские страны, и особенно Московская Русь, смогут выступить в той роли форпоста православного христианства, которую в течение веков играла Византия. Эту мысль, без сомнения, выражали такие символические акции, как передача на Русь Дионисием Суздальским точных копий знаменитой Одигитрии, традиционно считавшейся покровительницей Константинополя (1382 г.); [768] перевод на славянский язык составленного патриархом Филофеем акафиста в честь этой иконы, [769] торжественный перенос из Владимира в Москву митрополитом Киприаном византийской иконы «Владимирской Богоматери», которой народ приписал чудесное спасение Москвы от полчищ Тимура в 1395 г. [770] Более того, символика византийских императорских и русских княжеских портретов на саккосе Фотия не могла появиться без молчаливого, по крайней мере, признания возможности translatio imperii в Москву. [771]
Русские, безусловно, хорошо запомнили урок о вечности империи, самым ясным образом преподанный им патриархом Антонием: «Невозможно христианам иметь церковь и не иметь царя». Но никто не учил их, что император целиком и безусловно владеет церковью. В послании к великому князю Василию патриарх Антоний признавал, что христиане обязаны «отвергать» тех императоров, которые стали «еретиками» и вводят «развращенные догматы». [772] Таким образом, повиновение императору обуславливалось его православностью, и русские, конечно, знали не только о еретичествовавших в прошлом императорах (которые часто упоминаются в литургических текстах, например, в тропаре мученикам эпохи иконоборчества, «сокрушившим Копронима мечом веры»), но и о Михаиле VIII Палеологе и об Иоанне V, которые приняли латинскую веру. Более того, вмешательство светских властей в управление церковью, по крайней мере в принципе, осуждалось. Одним из главнейших аспектов правления митрополита Киприана на Руси была забота о независимости от светской власти, московской или литовской; если бы не эта независимость, он бы не смог подчинить своей юрисдикции раздробленную в политическом отношении страну. В 1378 году, когда Дмитрий Донской только что с оскорблениями изгнал Киприана из Москвы, тот писал преп. Сергию и игумену Феодору, цитируя каноны, которые воспрещают светским правителям вмешиваться в избрание епископов. [773] Уже утвердившись на митрополичьей кафедре в Москве, он в полуавтобиографическом .»Житии Петра» осуждал эрастинианство, по причине которого, как он думал, великий князь Владимирский Михаил Ярославич поддерживал в 1305–1308 гг. Геронтия против Петра. [774] Кроме того, в патриарших грамотах русские чаше встречали упоминания о власти вселенского патриарха, (которая определялась в терминах, напоминающих западный папизм), чем упоминания об императорской власти. [775] Из всего этого следует, что в XIV веке Византия, поскольку влияние ее распространялось через направляемый исихастами патриархат, насаждала на Руси не цезарепапизм, а идею сильной, единой церкви, стоящей над национальными интересами и политическими границами. Русских учили, что византийский император является защитником, а не хозяином такой церкви.
В течение нескольких десятилетий после окончательного утверждения Киприана на кафедре (1390 г.) Московская Русь оставалась верна этой идеологии. Преемник Киприана грек Фотий (1408–1431 гг.) — волевой деятель, наделенный большим политическим разумом — также успешно проводил политику единства. Ему опасность грозила не со стороны московского князя, а со стороны Витовта, мечтавшего о реализации планов Ольгерда. После смерти Киприана, Витовт попытался заменить его своим кандидатом, полоцким епископом греком Феодосием. Однако Константинополь отверг этого претендента. [776] В ноябре 1415 года, опираясь на Витовта, западнорусские епископы намеревались избрать отдельного митрополита, а это прямо угрожало власти Фотия (и власти патриархата над его митрополией). Мотивировали этот акт каким–то не названным проступком Фотия, связанным, возможно, с церковными пошлинами. Митрополит получил от «собора епископов Киевской митрополии» торжественное объявление о том, что его более не признают епископом. [777] Соборный акт, подписанный епископами Полоцким, Черниговским, Луцким, Владимиро–Волынским, Перемышльским, Смоленским, Холмским и Туровским, гласил, что Фотий пренебрег своей литовской паствой, живя в Москве, а в западных епархиях только собирал подати; что великий князь Витовт безуспешно пытался добиться в Константинополе утверждения особой литовской митрополии; что церковная независимость от Константинополя уже существовала в Галиче в правление великого князя Киевского Изяслава [778] и осуществлена болгарами и сербами; наконец, что древние каноны позволяют епископам каждой области избирать своего собственного митрополита. Еще важнее, пожалуй, то, что соборный акт (называя константинопольского патриарха, как и других православных патриархов, своим «отцом») прямо обвиняет Константинополь в симонии и цезарепапизме, ссылаясь на печальные прецеденты XIV столетия.
«…Отвращаемся не могуще трьпети еже на церковь Божию насилование царево; ибо святый вселенскый патриярхъ и божьственный соборъ священый Костянтиняграда по правиломъ поставити митрополит не могуть, но кого царь [Мануил II] повелить; и отселе купуеться и продаеться даръ Святаго Духа, якоже и отець его [Иоанн V] сътвори на киевскую церковь, в днехъ нашихъ, о Киприяне митрополите, и о Пимине, и о Дионисьи и о иныхъ многыхъ, и не смотряше на честь церковную, но смотряше на злато и сребро много». Поэтому русские епископы отказывались принимать митрополита, «иже куплею поставлени бывають от царя, мирянина будуща человека, а не по воле патриархове и по преданию сущаго сбора апостальского». [779]
Новогрудским кандидатом на митрополию Киевскую и всея Руси (но без подчинения ему Москвы) стал болгарин Григорий Цамблак, ученик и почитатель митрополита Киприана. [780] Григорий и его сторонники — в том числе Витовт — считали, что избрание особого митрополита для Литвы так же законно, как и назначение в 1375 году Киприана. Однако обстоятельства и намерения были в этих двух случаях совершенно различны. Григорий был облечен властью в связи с сепаратистскими скорее тенденциями, тогда как прозорливая политика патриарха Филофея в 1375 году была по существу объединительной: Цамблак никак не мог рассчитывать на управление всей русской митрополией. Кроме того, митрополита Фотия, в отличие от Алексия, нельзя было обвинить в «пренебрежении» западными епархиями или в том, что он является орудием московских интересов. Он посетил Литву и Галич в 1412 году, бывал там — после удаления Цамблака — в 1420–1421, 1423, 1427 и 1430 годах. Не Фотий, а Цамблак стал орудием светской (и даже не православной) власти. Несмотря на свои грандиозные проекты относительно Руси, Витовт был вассалом польского короля, своего кузена Ягайло, так что его владения определенно не входили в состав «византийского содружества». В действительности, Цамблак оказался вовлечен в двусмысленные планы объединения церквей. В сопровождении внушительной свиты, он посетил Констанпкий собор. Но холодный прием, который ему оказало там латинское духовенство и светские правители, ясно показал, что митрополит Киевский, поставленный по воле католического князя и без благословения Константинополя, вряд ли может способствовать переговорам о единстве между церквами востока и запада.
Жестоко обличенный Фотием, который настаивал на единстве митрополии, [781] отлученный патриархом Константинопольским Иосифом. [782] Григорий вскоре исчез со сцены, и Фотий восстановил свою власть над всеми епархиями, включая подвластную Польше Галицию. Однако эпизод с избранием Цамблака в Новогрудке был значительным событием, ибо показал, что Византия постепенно утрачивает свой престиж на Руси. Впервые представительный собор епископов открыто обвинил Константинополь в коррупции и цезарепапизме, призвав к созданию независимой («автокефальной») русской церкви. Можно быть уверенным, что такие взгляды и настроения существовали также в Москве, особенно, когда в 1378–1380 гг. Михаил–Митяй безуспешно пытался получить митрополию. Однако отделению Москвы воспрепятствовал сначала Дионисий Суздальский, а затем митрополит Киприан. Подобно этому, усилия Фотия помешали утверждению церковной автономии в Литве. Но мечта о едином православном мире, который признает символическое политическое главенство византийского императора и централизованную церковную власть Константинопольского патриархата, мечта, которую терпеливо вынашивали патриарх Филофей и митрополит Киприан, — мечта эта рушилась и становилась все менее и менее осуществимой.
