Великий князь Московский был православным, поэтому предпочтительнее было, чтобы он, а не языческие правители Литвы, стал наследником древнего Киева. Конечно, «огнепоклонник» Ольгерд тоже изъявлял желание принять греческое православие, но тут настораживающим моментом были постоянные происки латинских миссионеров в Литве (в правление Гедимина они почти добились успеха). Все это делало Москву более надежным местом пребывания митрополита «всея Руси». Кроме того, северная Русь была отзывчивее на религиозное и культурное влияние Византии: под эгидой Ивана Калиты и его преемников процветали монашество, религиозное искусство и литература, а западная и южная Русь такого расцвета не переживали со времен Ярослава. Наконец, что важнее всего, лояльность Москвы по отношению к Золотой Орде (до 1370 года) совпадала с византийской политикой начала эпохи Палеологов, основанной на дружбе с татарами. Эта политика удовлетворяла и интересам генуэзских купцов, державших в своих руках черноморскую торговлю и торговые пути Средиземноморья. Митрополиты всея Руси — назначаемые Константинополем, уважаемые ханами и часто посещающие Золотую Орду — были удобными дипломатическими посредниками для проведения византийских интересов в Восточной Европе. Москва была подходящим пунктом для осуществления их миссии.
Фактическое предпочтение, которое византийские церковные политики оказывали северным княжествам, неизбежно создавало сложную обстановку в землях, находившихся во владении Литвы и Польши. Сложность была двойная: во–первых, местные православные епархии не могли иметь надлежащей опеки от митрополита, который жил в отдаленном и политически враждебном краю; во–вторых, ставились под угрозу политические интересы литовского князя и польского короля, особенно в крайних ситуациях (например, когда митрополит Алексий по существу правил Москвой). Впрочем, патриархат не уступал центробежным тенденциям: византийцы хорошо понимали, что разделение митрополии повлечет за собой ослабление каждой из частей и постепенное подчинение церкви местным интересам. Изощренная политика патриарха Филофея и митрополита Киприана сумела на время подавить и литовский, и московский сепаратизм, символизировавшийся соответственно Романом «Литовским» и, позднее, Михаилом–Митяем и Пименом «Великорусскими». Благодаря этой политике между Москвой и Литвой возникли новые связи, на определенное время даже союз, который способствовал Куликовской победе и постепенному распаду татарского господства. К сожалению, Кревская и Флорентийская унии привели к тому, что единение с Москвой стало практически невозможным. Надежды митрополита Киприана на объединение Руси, запечатленные в его летописном своде, не осуществились: историческая действительность двух последующих столетий привела к постепенному культурному и национальному разобщению Великой и Малой Руси.
2) Несмотря на неблагоприятные политические обстоятельства, явление, обычно называемое исихазмом, интеллектуально, идеологически и духовно оставило в России глубокий след. Не решая вопроса о том, как соотносились одержавшее в 1351 году верх паламитское богословие и так называемое возрождение палеологовской эпохи в Византии, можно утверждать, что на Руси великое обновление искусства, нашедшее выражение в творчестве Феофана Грека и Андрея Рублева, несомненно связано было с собиравшимся вокруг преп. Сергия монашеством, которое черпало вдохновение в исихазме. Вообще значение русского монашества и монастырей было относительно очень велико, роль его в социальной истории северной России хорошо известна, но не всегда историки вполне признают его очевидную и тесную связь с византийской традицией. Переводы патристических, аскетических, агиографических и литургических текстов были крайне многочисленны, и в течение веков на Руси продолжали переписывать и читать их.
В обиход вошла живая духовная традиция, которая обнаруживала себя не только в переводах с греческого, но также в возникновении многочисленных монашеских общин, обновлении художественного творчества, зарождении самобытной литературы и вновь появившемся интересе к социальным аспектам христианства, и это показывает, как разнообразно византийское исихастское наследие преломлялось в жизни северной Руси. [791] Благодаря ему Московская Русь не только сделалась мощной и зачастую деспотической империей, но стала также страной преп. Сергия, Андрея Рублева и Нила Сорского.
С исихазмом всегда особо, и по праву, связывалось имя митрополита Киприана. Не только потому, что он ввел на Руси уставной, догматический и литургический порядок, принятый в Константинополе его наставником Филофеем, но и потому, что Киприан сурово обличал приобретение монастырями вотчин и угодий, и его «Ответы» игумену Афанасию Высоцкому широко использовались в XVI веке в известном споре «стяжателей» и «нестяжателей». [792] Нил Сорский, глава «нестяжателей» и выдающийся проповедник исихазма, несомненно продолжал исихастскую традицию XIV века, как и более поздние его последователи в России.
3) Русские усвоили тот взгляд, что культурно, политически и религиозно они являются частью более широкой, вселенской общности. Вселенская роль византийского императора, в отличие от местных и национальных правомочий других правителей, в том числе русского великого князя, утверждалась в присылаемых из Константинополя официальных грамотах и признавалась в произведениях письменности местного происхождения, как, например, Житие Стефана Пермского, составленное Еп.Премудрым. [793] Впрочем, эти универсалистские идеи иногда встречали определенное сопротивление. После 1370 года, например, Москва обнаружила тенденцию к утверждению своей национальной автономии, так как Константинопольский патриархат перестал защищать московские интересы, переменив политику в пользу большего беспристрастия, т. е. признания, наряду с московскими, интересов православных в Литве. Легко понять, что скандал с Исидором укрепил сепаратистов в собственной правоте. После самостоятельных выборов Ионы (1448 г.) и окончательного, разделения митрополии, московская церковь стала фактически церковью национальной. Ее предстоятель, теперь утверждаемый волей великого князя, стал зависеть от него намного больше. Однако националистические умонастроения не смогли вытеснить идей универсализма и церковной независимости, насаждавшихся патриархом Филофеем, митрополитом Киприаном и исихастами XIV века. Сторонники их идей — в основном монахи и некоторые «книжники» — не располагали почти никакой властью ни в государстве, ни в церкви, но никогда не переставали влиять на общество.
Мы уже отмечали, что в XIV веке несколько раз употреблены были формулы и метафоры, которые могли восприниматься, как прелюдия translation imperii в Россию. Однако официально ничего подобного никогда не происходило. Даже после Флорентийской унии и падения Константинополя московский князь формально не претендовал на наследие византийских императоров. И даже брак Ивана III и Зои–Софии, племянницы двух последних византийских василевсов и внучки Мануила II, который заключался с явным намерением придать побольше основательности требованиям Москвы, если последняя заявит права на наследство, к предъявлению прав так и не привел.
Примечательно, что сама возможность претензий Москвы подразумевается в посланиях венецианского сената, но не в московских документах эпохи. [794] Идею Москвы — «третьего Рима», в начале XVI века сформулированную в известном послании старца Филофея Василию III, московское государство никогда официально не признавало своей. Более того, когда Иван IV короновался как царь, то он просил на это благословения живших под турками восточных патриархов и воздержался от именования себя «императором ромеев», а стал только «царем всея Руси». Большой контраст с империями болгар и сербов!
Конечно, в XV и XVI веке средневековье уже сходило на нет, на Русь, вместе с воспитанной по–итальянски княгиней Зоей–Софией, пришли западные культурно–политические веяния, итальянские архитекторы перестраивали московский Кремль, и византийская политическая философия начинала казаться русским кое в чем обветшавшей. Однако совершенно ее не отбрасывали никогда. Как раз напротив — она всегда оставалась основой политического мышления: Борис Годунов, хитроумный регент царя Федора Иоанновича, пытался уговорить константинопольского патриарха Иеремию II остаться в России. И нет сомнений, что если бы патриарх согласился, то идея «Москвы — третьего Рима» могла стать заявленной политической реальностью. Но Иеремия предпочел вернуться в Фанар, уступив, между тем, русскому давлению и установив «Московский патриархат». Новый патриархат не претендовал на вселенское первенство и занял, несмотря на несметное имущество, престиж и власть, пятое место среди православных патриархов.
