– Я считаю, что так было бы действительно лучше, – согласился Борроме.
– Вы, значит, будете настолько любезны, что скажете ему об этом, как только он явится?
– Да.
– И пошлете его ко мне?
– Не замедлю.
– Благодарю вас, любезный брат Борроме, я в восторге, что с вами познакомился.
Оба раскланялись друг с другом. Шико спустился вниз по боковой лестнице. Брат Борроме запер за ним дверь на засов.
– Дело ясно, – сказал про себя Шико, – видимо, им очень важно, чтобы я не увидел этой дамы; значит, надо ее увидеть.
Дабы осуществить это намерение, Шико вышел из обители св. Иакова так, чтобы всем это было заметно, и направился к Фобенскому кресту, держась посередине дороги.
Однако, добравшись до Фобенского креста, он скрылся за углом одной фермы; там, чувствуя, что теперь ему нипочем все аргусы настоятеля, будь у них, как у Борроме, соколиные глаза, он скользнул мимо строений, спустился в канаву, прошел по ней вдоль изгороди, уходившей обратно к монастырю, и, никем не замеченный, проник в довольно густую боковую поросль, как раз напротив монастыря.
Это место явилось для него вполне подходящим наблюдательным пунктом. Он сел или, вернее, разлегся на земле и стал ждать, чтобы брат Жак возвратился в монастырь, а дама оттуда вышла.
Глава 25
Западня
Как мы знаем, Шико быстро принимал решения.
Сейчас он решил ждать, расположившись как можно удобное.
В гуще молодых буковых веток он проделал для себя окошко, чтобы иметь в поле зрения всех прохожих, которые могли его интересовать.
Дорога была безлюдна.
В какую даль ни устремлялся взор Шико, нигде не заметно было ни всадника, ни праздношатающегося, ни крестьянина.
Вчерашняя толпа исчезла вместе со зрелищем, которым вызвано было ее скопление.
Вот почему Шико не увидел никого, кроме довольно бедно одетого человека, который прохаживался взад и вперед поперек дороги и с помощью заостренной длинной палки что-то измерял на этом тракте, замощенном иждивением его величества короля Франции.
Шико было совершенно нечего делать.
Он крайне обрадовался, что может сосредоточить свое внимание хотя бы на этом человеке.
Что он измерял? Для чего он этим занимался? Вот какие вопросы всецело занимали в течение одной-двух минут ум мэтра Робера Брике.
Поэтому он решил не терять из виду человека, делавшего измерения.
К несчастью, в момент, когда, закончив промеры, человек этот явно намеревался поднять голову, некое более важное открытие поглотило все внимание Шико, заставив его устремить взгляд совсем в другую сторону.
Окно, выходившее на балкон Горанфло, широко распахнулось, и глазам наблюдателя предстали достопочтенные округлости дона Модеста, который, выпучив глаза, весь сияя праздничной улыбкой и проявляя вообще исключительную любезность, вел за собой даму, почти с головой закутанную в бархатный, обшитый мехом плащ.
«Ого, – подумал Шико, – вот и дама, приехавшая на исповедь. По фигуре и движениям она молода; посмотрим, как выглядит головка; так, хорошо, повернитесь немного в ту сторону; отлично! Поистине странно, что, на кого я ни погляжу, обязательно найду с кем-нибудь сходство. Неприятная это у меня мания! Так, а вот и ее берейтор. Ну, что касается его, то не может быть никаких сомнений – это Мейнвиль. Да, да, закрученные кверху усы, шпага с чашечной рукояткой – это он. Но будем же трезво рассуждать: если я не ошибся насчет Мейнвиля, черти полосатые, то почему мне ошибаться насчет госпожи де Монпансье? Ибо эта женщина, ну да, черт побери, эта женщина – герцогиня!»
Легко понять, что с этого момента Шико перестал обращать внимание на человека, делавшего промеры, и уже не спускал глаз с обеих известных личностей.
Через мгновение за ними показалось бледное лицо Борроме, к которому Мейнвиль несколько раз обратился с каким-то вопросом.
«Дело ясное, – подумал он, – тут замешаны все решительно. Браво! Что же, будем заговорщиками, такова теперь мода. Однако, черт побери, уж не хочет ли герцогиня, чего доброго, переселиться к дону Модесту, когда у нее шагах в ста отсюда, в Бель-Эба, имеется свой дом?»
Но тут внимательно наблюдавший за всем Шико насторожился еще больше.
Пока герцогиня беседовала с Горанфло или, вернее, заставляла его болтать, г-н де Мейнвиль подал знак кому-то находившемуся снаружи.
Между тем Шико никого не видел, кроме человека, делавшего измерения на дороге.
И действительно, знак был подан именно ему, вследствие чего этот человек перестал заниматься своими промерами.
Он остановился перед балконом, так что лицо его и фасом и профилем было повернуто в сторону Парижа.
Горанфло продолжал расточать любезности даме, приехавшей на исповедь.
Господин де Мейнвиль что-то шепнул на ухо Борроме, и тот сейчас же принялся жестикулировать за спиной у настоятеля таким образом, что Шико ничего уразуметь не мог, но человек, делавший на дороге измерения, по-видимому, все отлично понял, ибо он отошел и остановился в другом месте, где, повинуясь новому жесту Борроме и Мейнвиля, застыл в неподвижности, словно статуя.
Постояв так в течение нескольких секунд, он по новому знаку брата Борроме занялся упражнениями, привлекавшими тем большее внимание Шико, что о цели их тому невозможно было догадаться.
С того места, на котором он стоял, человек, делавший измерения, побежал к воротам аббатства, в то время как г-н де Мейнвиль следил за ним с часами в руках.
– Черт возьми, черт возьми! – прошептал Шико, – все это довольно подозрительно. Задача поставлена нелегкая. Но как бы она ни была трудна, может быть, я все же разрешу ее, если увижу лицо человека, делавшего измерения!
И в это же мгновение, словно дух-покровитель Шико решил исполнить его желание, человек, делавший измерения, повернулся, и Шико признал в нем Никола Пулена, чиновника парижского городского суда, того самого, кому он накануне продал свои старые доспехи.
«Ну вот, – подумал он, – да здравствует Лига! Теперь я достаточно видел; немного пошевелив мозгами, догадаюсь и об остальном. Что ж, ладно, пошевелим».
Герцогиня в сопровождении своего берейтора вышла из аббатства и села в крытые носилки, поджидавшие у ворот.
Дон Модест, провожавший их к выходу, только и делал, что отвешивал поклоны.
Герцогиня, не спуская занавески на этих носилках, еще отвечала на излияния настоятеля, когда один монах ордена святого Иакова, выйдя из Парижа через Сент-Антуанские ворота, сперва поравнялся с лошадьми, осмотрев их с любопытством, а потом и с носилками, куда устремил внимательный взгляд.
