Иван очнулся от оцепенения, в котором все это слушал, и опять насторожился. Прилечь… Если оглушать ее, то сейчас, пока еле жива. Немилосердно, барышня ведь, но, с другой стороны, чего еще она заслужила? Как можно рассчитывать на ее совесть, как можно ее отпускать, рассуждать о дорогах? Но тут Lize нетвердо, опираясь на руку Андрея, встала, посмотрела прямо Ивану в глаза и прошелестела:
— У меня есть адрес людей, к которым отец ходит. Нужен вам?
— Давайте, — кивнул Иван, просто чтобы проверить ее.
Lize не соврала. Немного растерявшись, Иван помолчал, подумал и наконец решился заговорить напрямую, самым казенным из возможных тонов:
— Елизавета Кирилловна, вы ведь понимаете, что, если каким-либо образом мне все испортите, я подберусь с другой стороны, и вам все равно быть опозоренной. — Она кивнула. — А если позволите правосудию хотя бы попытаться восторжествовать, о вашей осведомленности не будет ни одного лишнего разговора. Тем более раз брат ваш…
Lize все смотрела на него, словно не до конца фокусируя взгляд. Было ясно, что она очень устала, что вот так торговаться с ней, как с мелкой преступницей, вообще-то тоже чересчур, непривычны к такому богатые барышни. Но наконец она кивнула, а потом тускло, беззлобно и словно бы с жалостью улыбнулась.
— «Хотя бы попытаться…» Пытайтесь, только рвоту мою убрать не забудьте и прикрепите назад волосок, которым отец проверяет неприкосновенность ящика. А мне нет смысла ополчать против себя всю московскую полицию. И его защищать я больше не смогу. Буду вот таким, — она глянула быстро на брата, потом на рисунки, — двойным перебежчиком. Или даже тройным. Одного дала замучить, второго — уволить, ну а третьего дам выслать на каторгу, или что там ему грозит?
В эту минуту Иван опасался уже двух вещей почти равнозначно: и того, что Lize все же предупредит отца, и того, что едва выйдет из кабинета — наложит на себя руки. Голос ее помертвел. Глаза были совсем пустые, во всякую секунду молчания — застывали, руки бесконечно мяли подол испачканного платья. Чувствуя смутную неловкость, Иван нашел повод отвести взгляд — проверил ящик. Действительно, был там мудрено прикрепленный волосок, который теперь порвался.
— Спасибо вам, — сказал Иван, вновь заставив себя посмотреть на Lize. Помедлил, но добавил: — Вы не перебежчик. Вы просто поступаете справедливо.
— Это вам спасибо, — отозвалась она глухо и опять глянула на подшивку. — Я сейчас поняла, что во мне этого совсем нет, раз мне так гадко. Может, и в моих детях не будет.
Только теперь Ивану вспомнился последний виток разговора меж Lize и графом — тот, где она обещала удавить своего ребенка, если обнаружит в нем унаследованные от деда наклонности. И стоило словам этим, равно как и отчаянной интонации, всплыть в памяти, как уже самому Ивану стало от себя омерзительно. Где его-то участие?
— Уверен, что не будет, — сказал он. — И уверен, что это не так чтобы… только передается. Кое-что ведь идет и от развращенности ума.
— Пойдем, я провожу тебя, — тихо предложил D., беря сестру под руку.
Она послушно в него вцепилась, хлюпнула носом и вдруг спросила:
— А тебе правда нравилась моя книга? Она же была не про… мальчика.
— Правда, — удивленно уверил он. — Это же неважно. Про барышень так мало пишут, что это тоже интересно почитать, что у вас в уме-то происходит.
Lize неожиданно засмеялась, но тут же сильнее покраснела и уставилась на свои ноги.
— Видишь же, ничего хорошего и приятного. Или это только я такая.
Андрей вздохнул, хотел было повести ее в двери, но спохватился и опять посмотрел на Ивана:
— Я скоро. Я принесу из какого-нибудь чулана тряпку и ведро, добуду воды. И вот еще пока. — Он накрутил на палец волос, вырвал, поморщившись, и протянул. — Сойдет за его.
Иван кивнул. Андрей и Lize подобрали поломанную корону и вышли. Он же, не повторяя прежней ошибки, заперся, вернулся к столу и, почувствовав вдруг оглушительное изнеможение, повалился в кресло. Просидел так с минуту, распластав по подлокотникам вялые руки и уставившись в украшенный лепниной потолок. Пожар внутри почти утих. Его затушили Лизина пустота и стойкость Андрея.
Примерно двенадцать лет жизни Иван провел лицом к лицу с чужими бедами — сначала будучи газетчиком, потом — сыщиком. Он видел эти беды в десятках обличий, самых неприглядных, грязных и безмолвных. Он видел их почти каждый день, когда какая-нибудь баба бросалась в ноги с воплем: «Убили, убили!», или когда шел осматривать трущобную каморку, где у печи лежала забитая сожителем девица со вспоротым животом, или когда вылавливал из реки старого купца-самоубийцу, на деле жертву жадных до наследства сыновей. Он видел десятки бед и уже не помнил, каково сосуществовать с ними абстрактно, например находя их только на страницах газет или в сплетнях. Не разглядывать лица мертвых; не брать их за окоченелые руки; не слушать тех, кто стенает о них. Может, поэтому ему трудно было примерить на себя потрясение Lize, всего-то увидевшей потаенную подшивку с рисунками и так спонтанно раскаявшейся. Но примерно Иван все же понимал: да, она знала о «мемуарах», знала о некоторых похождениях отца, но представления не имела, во что они выплескиваются, не воображала деталей. Если подумать, таковы были многие свидетели, опрашиваемые в рамках следствия: иные что-то утаивали и привирали ровно до момента, пока не видели замученную жертву или кого-то плачущего над ней. Только столкновение с последствиями иногда заставляет нарушить молчание, только оно побуждает действовать, отбросив роль праздного наблюдателя. И снова безумный призрак был прав.
Иван более-менее пришел в себя и стал проверять кабинет: вся ли мебель в прежних положениях, не выдает ли что-нибудь вторжения. Встал с кресла и слегка передвинул его, сместил левее пресс-папье на столе. Машинально запустил руку в открытый ящик и нашел в глубине еще несколько предметов: исцарапанный серебряный ключ, возможно, от комнаты Андрея, три стеклянных флакончика с отрезанными прядями волос, бант из красного шелка, игрушечного солдатика, колечко с зеленым камнем. Отдернулся и занялся подшивкой: поколебавшись, вынул и забрал несколько работ, завязал ленточки заново, вернул листы в стол. Изучил места, где крепился порванный волосок, убедился, что держалось нехитрое приспособление на капельках воска, и с некоторым трудом, найдя в другом ящике свечу, восстановил все как было. Наконец задвинул стол, запер, положил ключ в мраморное яблоко — и снова опустился в кресло. Не просидел, впрочем, и минуты: постучал Андрей.
Иван впустил его, в который раз заперся и забрал принесенные вещи.
— Посидите, — предложил он, кивнув в сторону камина. — Я уберу. А вы очень хорошо держались… Каюсь, даже не ожидал от вас.
В последних словах он сомневался, но все же произнес их, просто потому что с трудом вмещал факт в голове. Lize призналась в огромном предательстве, и это Андрей еще не знал о снотворном. Довольно было и того, что она клеветала на R., что не думала обрывать болезненное блуждание брата в потемках обмана, что мечтала о его деньгах, знала об отцовских преступлениях, пусть абстрактно, — и не вмешивалась. Иван понимал: своей сестре он не простил бы ни одну из подобных вещей. Что же Андрей?
Он не улыбнулся, не ответил — просто прошел и аккуратно сел в кресло, чтобы не сдвинуть мебель и на полногтя. Вытянул ноги, упер локти в колени, опустил на них голову. Видно было: всеми силами пытается удержать сползающую маску спокойствия.
— К слову, не тревожьтесь: я сделал то, что читалось в вашем взгляде, — сказал наконец он. Иван, уже опустившийся на пол возле рвотной лужи, удивленно вскинулся. — Lize попросила воды, я дал, но в стакан бросил одну из своих снотворных пилюль. — D. устало глянул сквозь пальцы. — Проследил, чтобы выпила до дна, они хорошо действуют. До полудня точно проспит, а дядя, как правило, довольно рано уходит, даже если поздно ложится. Вас устроит?
Иван кивнул, задним числом подумав опять о том, что Андрей демонстрирует неплохое полицейское чутье. Даже сказал это вслух, надеясь его подбодрить, и уточнил:
