Карабин подарил ему первый секретарь Вологодского обкома партии, подарил в тот день, когда писателя ввиду больших его заслуг перед земляками — он прославил родную деревню на весь Великий Союз — избрали членом областного комитета КПСС.
После конференции они в узком кругу отправились охотиться на косулю, по известным правилам, с лицензией на убийство. Эту сцену признанный «деревенщик» собирался освоить в новом романе, задуманным им из партийной жизни.
Охота была удачной. Сочинитель снял косулю за двести метров. Пуля угодила в сердце, и когда на лесном кордоне егери разделывали бедолагу, мужики цокали языком и восхищенно говорили именитому земляку: «Королевский выстрел!»
Но старый писатель — хотя какой он к ляху был тогда старый, едва за пятьдесят перевалило! — лишь слабо улыбался и казался удрученным. Его и шумное застолье в окружении первых лиц области, и искренние их поздравления и вкусное — язык проглотишь! — жаркое из нежного мяса косули не расшевелили. Он помнил ее глаза, как укоризненно смотрела мёртвая косуля на удалого стрелка, когда возвращались компанией в уютном домике на полозьях, прицепленном к трактору-вездеходу.
Тогда и дал себе крепкий зарок не стрелять больше дичину, не губить живую душу — летает ли эта душа, бродит ли по лесу, шумно ломая валежник, скачет ли сторожко по осеннему жнивью.
Карабин, предварительно смазав щедрее — он любил в деле порядок — спрятал в чулан, потом и забыл о нем. Ходил на рыбалку, как бы допуская, в языческом отношении к природе, что душа у хладнокровных рыб отсутствует вовсе.
Так бы и пролежал карабин в укромном местечке, а затем достался бы племяшам, а может быть, и оказался в мемориальном музее писателя, вологжане уж точно бы земляку его соорудили, только наступили после явления народу Меченого Антихриста и вовсе для России черные времена.
Народный избранник в Великом Союзе, он отошел после беловежской измены от политических дел, пытался написать новый роман. Только роман не пошел. Выгорела душа старого писателя, не могла родить она свежее слово, а затертыми, слепыми словами сочинитель не пользовался никогда, да и не сумел бы написать проходную вещь, потому как был художником милостью Божьей.
Мастер перестал ездить в Москву, по доносящимся слухам зная о рыночном бардаке и беспределе, который воцарился в Союзе писателей и Литературном фонде, не писал статей против тех, кого первым в России окрестил ломехузами, вёл затворнический образ жизни, да, впрочем, интервьюеры и не ломились к нему толпами, как прежде. По привычке читал газеты, не продавшиеся Мамоне и не предавшиеся люциферовым соблазнам, хотя в Вологду они приходили с большим опозданием, а после скандального съезда, отстранившего его от власти предводителя ВОРа — временного оккупационного режима, и вслед за отделением Вологодской республики от московского центра, столичные газеты напрочь исчезли из его жизни.
Он пытался образумить земляков-сепаратистов, трижды ходил толковать в областные присутствия — теперь республиканский Дворец власти — но тщетно.
Тогда старый писатель покинул городскую квартиру и поселился в родной деревне, благо загодя оформил на собственное имя домишко. Теперь, по нынешним временам, ему бы никаких шишей на подобное действо не достало.
Здоровья писатель был крестьянского, крепким родился мужиком, хотя и небольшого росточка. В деревне он с головой ушел в работу по хозяйству, копал огород, что-то сеял, полол сорняки, убирал урожай, готовил соления на зиму, косил траву, а затем сушил ее на сено для соседской коровы, чтоб без затей пользоваться молоком от буренки.
Уединившийся от суетного и безумного мира, Мастер намеренно изнурял себя физической работой, чтобы перед сном прочитав пару-тройку страниц философской книги — художественную литературу сочинитель-отшельник не жаловал больше — забыться до утра, а затем снова бродить по двору, подыскивая работу или переделывая ту, что закончил намедни.
Деревню он покинул и вернулся в город, когда узнал от бывшего председателя сельсовета, ставшего старостой деревни, что в Вологду прибыли «голубые каски».
Ничего путного староста объяснить не мог, и по словам его выходило, что их собственные правители пригласили войска Соединенных Наций для охраны «демократии и во имя личной безопасности законного правительства Вологодской республики» от покушений со стороны красно-коричневых смутьянов.
— А как же Москва? — спросил ошарашенно писатель, не в силах поверить в бредовую новость.
— А что нам Москва?! — бесшабашно ответил глава деревенской власти, подозрительно блестя глазами, запах сивухи, исходящий от него, писатель давно уж покончивший с жидким дьяволом, учуял в начале разговора. — У нас теперь, Иваныч, суверенитет…
Последнее слово выговорить староста так и не сумел, пытался сказать еще нечто, но знаменитый земляк его отмахнулся, как от надоедливой мухи, заспешил прочь.
…Достав карабин из чулана, он внимательно осмотрел его и одобрительно хмыкнул: карабин выглядел будто с оружейного завода.
Патронов хватало, но писатель взял с собой только четыре обоймы, заложив пятую в магазин.
«И эти-то расстрелять не сумею», — мысленно усмехнулся Мастер, но изменить крестьянской привычке быть запасливым на случай не мог.
Перед Дворцом республики, как пышно именовали теперь административное здание в вологодском центре, стоял трехэтажный памятник старины. Не то чтобы шедевр архитектуры, но построен был в прошлом веке, и уже потому охранялся законом.
Старый сочинитель хорошо знал этот дом, поскольку в нем размещались культурные учреждения, в которых ему приходилось бывать, известно было и как подняться по черной лестнице на крышу, под которой скрывался серьезный добротный чердак со слуховыми окнами, выходящими на площадь.
А на площади менялся караул.
Солдаты в голубых касках охраняли теперь вологодских сепаратистов, отделившихся от России и трепетавших сейчас за собственные шкуры.
Сейчас отделенцы спешным порядком оформляли вступление в Лигу Соединенных Наций, уже наметили представителя от Вологды в Нью-Йорк, в Совет Европы вознамерились вступить, в Атлантический оборонительный — от России? — союз подали заявку и затвердили закон о продаже недр, лесов и земель богатеньким буратинам из-за кордона.
А пока их охраняли иноземные солдаты.
В ограниченный контингент первого отряда мирных оккупантов входили представители штатовской морской пехоты.
Разводящий караула, сержант Майкл Джексон привел двух парней к парадному подъезду республиканского Дворца и готовился увести с поста рядового Стива Донелли, из штата Арканзас, и Джима Картера, рослого негра из Луизианы.
— Не соскучились еще, мальчики? — приветливо спросил — он умел ладить с парнями — славный, разменявший уже третий пятилетний контракт, Майкл Джексон. — Ничего, отдохнете немного, и двигайте в валютный бар «Форчун» на улице Красной Гвардии. Там такие белокурые аборигенки! Только глянешь — сразу из штанов рвётся…
Улицу Красной Гвардии то ли позабыли, то ли не успели переименовать, и теперь там, как грибы, вырастали веселые заведения-вертепы для иностранцев и тех вологодских, у кого шелестели баксы.
В России — пардон, в Вологодской республике! — Майклу Джексону нравилось. За пять-десять долларов снимал любую девицу, до них сержант был великий охотник, содержавший в коллекции не только белых женщин, но и всех тонов и оттенков радуги, от высоких и статных, фиолетовых нигериек до миниатюрных, карманных лаотянок и пугливых, но забавных в любовных утехах жительниц Крокодильего архипелага.
В этой стране Майклу Джексону жилось спокойно и безмятежно. Да и платили через Лигу Соединенных Наций довольно, хватит на шикарный отпуск в каком-нибудь Акапулько, где сержант намеревался пополнить коллекцию потомками инков или ацтеков, словом, отведать индейской перчинки.
Меж тем, старый писатель безошибочно выглядел в нем старшего наряда и потому решил открыть счет с Джексона-бедняги. Мастер понимал, что без сержанта иноземные солдаты по первости замельтешат и тем облегчат задачу.
Сочинитель выцелил Джексона в голову, но почувствовал неловкость от того, что, всегда воспевая человеческий разум, он в сотую долю секунды разрушит сейчас изобретение Божье…
Старый писатель вздохнул и передвинул мушку, видимую в прорези прицела, с голубой каски Джексона на его широкую грудь.
Выстрелил сочинитель удачно. Пуля пробила Джексону сердце и, натолкнувшись на позвоночник, осталась в теле сержанта.
Охотник передернул затвор, освобождая патронник, дослал новый заряд и удовлетворенно хмыкнул. Он понял, что попал в цель, еще до того, как первая его жертва без стона и суетливых жестов рухнула на гранитные ступени Дворца республики.
