Рутором, гневаться на Ильмара, презирать Элли. Если бы хоть минута умиротворения! Куда там! Жизнь все время требует: страдай, гневайся, презирай! И только от одного не утомляется сердце — от любви.
Сегодня Лийзе собирала липовый цвет для маленького Эйно. Липа всегда помогала ей лечить детей. Нет ничего здоровее липового цвета. Но Эйно такой крепыш, он, должно быть, и не будет болеть. Зачем ему болеть? Вчера он увидел Имби в саду и рассмеялся, и ямочки на его щеках были точно такие же, как у Рутора в те времена, когда Лийзе, молодая Лийзе выносила его в сад на руках…»
Завтра Виктор Васильев отправляется на Алтай. У «Голубого Дуная», куда зашли с ребятами после смены пропустить по кружечке, он неожиданно встретил Клима Завьялова. Вот так так!
— Откуда ты взялся? Сто лет не встречались.
— Так ведь я теперь в Калининграде обитаюсь.
— В Калининграде? — удивился Виктор. — А что ты там забыл?
Оказалось — вот это новость! — Клим уже полтора года почти как служит в рыболовном флоте, мотается за селедкой в Северном море и на Балтике, не знает, что Антонина теперь начальник цеха, а что было перед этим!
Словом, «Голубым Дунаем» дело обойтись не могло.
— Как хорошо, что я тебя встретил, — радостно говорил Клим. — Вот спасибо, что встретился.
— Спасибо не булькает, — засмеялся Виктор.
— О чем разговор! — воскликнул Клим. — Пошли в «Волгу»!
Виктор удивлялся себе: он-то чего радуется? По всему видать, Клим собрался снова пришвартоваться к оставленной жене. Огорчаться надо, дурак, а он радуется.
— Я слышал, у нее есть кто-то, — сказал Клим.
— От кого ты мог такое слышать?
— Да уж рассказали добрые люди. Говорят, одеваться стала, тряпки там всякие…
— Ошалели вы все с этими тряпками, — рассердился Виктор. — И ты туда же! Ладно уж бабы, а ты-то что? Ну, тряпки. Родители ей суют эти тряпки, чтобы, как я понимаю, возместить моральный урон. Между прочим, папаша у нее — мужчина настоящий.
— А ты откуда знаешь? — подозрительно спросил Клим.
— Знаю, раз говорю. А где Зинка-то твоя? — спросил Виктор в свою очередь.
— С Зинкой давно кончено, — недовольно сказал Клим.
Беседа то откатывалась враждебно, то накатывала весельем.
— А помнишь, — смеялся Клим, — как на Селигере…
— А на Московском море, когда сушняк валили, и я… — смеялся Виктор, и все время что-то болело в сердце, и было ничем не унять эту боль…
И в конце концов разговор вернулся к Антонине.
— Она в Одессу уехала в отпуск, со Славкой, — сказал Виктор.
— В Одессу? — удивился Клим.
Тетя Фрося была такой же, только сильно поседела и стала меньше ростом. Она встретила Тоню так, будто та всего на несколько минут выходила из комнаты.
— Чего это вы ходите друг за дружкой?
— Кто? — не поняла Тоня.
— Да твой-то, — сказала тетя Фрося. — Был давеча.
Тоня не то испугалась, не то смутилась и постаралась перевести разговор.
— А это Слава, — сказала она.
— Вижу, — улыбнулась тетя Фрося. — Похож.
На кого похож Слава, Тоня уже не стала уточнять. Она рассказала тете Фросе, как они хорошо устроились, как удачно, что отцу дали путевки в пансионат для родителей с детьми на Большом Фонтане.
— Ну, ну, — кивала головой тетя Фрося.
— Каждый день экскурсии, — рассказывала Тоня. — Я ведь Одессу-то и не видела тогда — все в больнице сидела. Красивый город! А когда привезли на Ришельевскую лестницу, я прямо расхохоталась, вспомнила, как Колька говорил: «Дид! Вам, раз уж вы весь в гипсе, можно вместо дюка стоять».
— Ну, ну, — соглашалась тетя Фрося.
Стали прощаться.
— А твой-то чего приходил? — опять спросила тетя Фрося, и Тоня ушла с тяжелым сердцем: «Старуха — какая жалость! — тронулась умом».
На другой день, отказавшись от экскурсии в Куяльник, она вместе со Славкой отправилась туда, где когда-то попали с Климом в аварию: мотоцикл перевернулся, на полной скорости заехав на песчаную обочину, и их выбросило из седла, и Клим сломал ногу.
Почему-то захотелось увидеть это место и показать его Славке. Здесь, в Одессе, она спокойно говорила со Славкой об отце — дома, в Калинине, так не получалось.
На выезде из города поймали попутку — зеленый грузовик, на борту которого было написано «Уборочная». Уборочная давно кончилась. Степь лежала пустая, просторная, а за ней, будто подымаясь над ней, синело море.
— Вот здесь, — сказала Тоня.
Шофер притормозил, и они со Славкой спрыгнули из кабины вниз. Она сразу узнала и шоссе у переезда, и эту дорогу, убегающую в степь с редко стоящими вдоль нее телеграфными столбами.
Вон там, у третьего столба, ее ждали те двое, что помогали нести Клима к машине. Какая же она дура, что так и не узнала, как их зовут, где живут, даже спасибо толком не сказала! И тете Фросе ни разу не написала за семь лет! И не знает, что потом стало с дидом, возможно, его уже и на свете нет… Неужели люди всегда бывают такими же неблагодарными, как она? А может быть, утешала себя Тоня, память — это тоже род благодарности? Вот ведь она помнит все: и Колькины шуточки, и то, как ловко шпилькой здесь в степи завели мотор, и как женщина, у которой нашлись шпильки, положила ей руку на плечо и сказала: «Вот беда-то»…
Вечером, Тоня помнит, на степь надвигается прохлада, но земля, нагревшись за день, еще долго отдает тепло…
— Мам, — спрашивает Славка, — а ты училась водить мотоцикл?
— Нет, — говорит Тоня.
— А меня деда выучит машину водить.
— Вырасти сначала, — смеется Тоня.
— Я уже почти вырос, — говорит Славка.
Они идут по степной дороге, и Тоня кладет руку на Славкино плечо. У третьего столба, прислонясь к нему спиной, кто-то сидит на жесткой скошенной траве. Тоня чувствует, как напрягается под ее рукой Славкино плечо. Проходит еще тысяча лет, и человек, сидящий на траве, оборачивается.
Не понимая, что происходит, не веря, что это может происходить на самом деле, Тоня смотрит, как он поднимается с земли, как улыбается им, не выпуская изо рта травинки, улыбается совсем не так, как раньше, но, может быть, она забыла, как это было раньше, ведь они так давно не виделись!
— Здравствуй! — говорит Тоня. Она хочет сказать это громко, но получается почти шепотом. — Здравствуй, Клим!
РАССКАЗЫ
В ПОСЕЛКЕ
О том, что Лиля пьет, говорили как о давно случившемся, привычном несчастье: Толя погиб, Лиля пьет.
Толя работал машинистом, погиб, спасая состав, до последней своей минуты не
