каким он улицам ходит, и ты там будешь стоять вместо регулировщика, — сердито отвечала Алевтина.
Ее можно понять, у нее одно чувство к Климу — злоба за любимую подругу. «Разве его можно простить?» — говорит она. «Да, да, это нельзя простить», — соглашаясь, думает Тоня и знает, что нет ничего легче, чем простить, если наступит счастье прощать.
Но вот уж кого нельзя простить, так это Светку, патлатую заразу. Тоня даже не решилась рассказать Алевтине про Светку. «Она в нее бруском металлическим запустит, — сказала Тоня отцу, — бруском, из которого строчки отливают, а потом в тюрьму из-за этой пойдет».
Сергей Петрович испугался.
— Знаешь, давай это все кончать, — сказал он дочери. — Давай я пойду сегодня к вашему директору, пусть вызовет эту самую Светку…
— Нет, нет, нет! — запротестовала Тоня. — Ты же мне обещал. Не хватало еще, чтобы за меня отец к директору ходил, я же не Славка!
На другой день после разговора с женой Семен Адольфович, все обдумав, решил: черт с ним что мыльный пузырь, все же кое-какую пользу извлечь из этого можно. Звонком в наборный цех он вызвал к себе Подгорную и, как можно свирепей взглянув на нее, спросил:
— Отказываться не собираешься?
— А чего мне отказываться? — сказала Светка, хорошо понимая, что Евгения Борисовна уже все рассказала мужу.
— Ну так вот, — смягчившись, продолжал Волосатов. — Я тут набросал тебе вопросник. Ответишь по пунктам.
— Письменно? — спросила Светка.
— Ну, а как ты думала? Мол, дополнение к заявлению.
В вопроснике, на который должна была ответить Светка, было пять пунктов.
1. Какие книги продавала А. Смирнова?
2. Был ли среди книг Пикуль (желательно, чтоб был).
3. Какое мнение имеет общественность цеха относительно А. Завьяловой (на какие средства так хорошо живет без мужа?).
4. Кто такой «женатый человек», с которым живет А. Смирнова? Его ФИО.
5. Получала ли А. Смирнова подарки от «женатого человека»? Какие?
Последние два вопроса Волосатов вставил после того, как Евгения Борисовна, всплеснув руками, воскликнула:
— Как это не имеет значения? Я тебе еще раз повторяю: здесь все имеет значение. А представляешь, если Светка узнает ФИО? Можно же тому на работу сигнализировать, жене сообщить. Нет, что бы там твой Никитин ни говорил, аморалку у нас еще никто не отменял.
И Семен Адольфович, убежденный жениными доводами, вынужден был признать, что хоть она и курица, но мозги у нее не куриные.
К двадцатым числам июня выяснилось, что план второго квартала типография, в основном, закроет (выручил наборный), но премию все же снимут из-за хищений. Проклятый акт не давал начальству покоя.
— Где же ваша цепочка? — спросил Никитин у Волосатова. — Вы же грозились вот-вот обнаружить расхитителей!
Семен Адольфович и сам понимал, что, если бы они обнаружили расхитителей и завели на них Дело, им бы это немедленно зачлось и, возможно, премия бы не «сгорела».
— Может, вы не там ищете? — предположил директор. — По-вашему получается, что виновные окопались в наборном, а нас только наборный, можно сказать, и вытягивает. Как же так?
Волосатов и сам не знал, как же так. И куда провалилась эта Подгорная с его вопросником?
— Где у тебя Подгорная? — спросил Семен Адольфович Ставицкого.
— Как где? Работает, — ответил тот.
На всякий случай, вернувшись в цех, проверил, работает ли Подгорная.
— Да она на бюллетене гуляет уже вторую неделю, — сказала бухгалтер цеха. — Выберет же время: конец квартала, а она гуляет.
Светка действительно гуляла: в ресторане «Волга» каждый вечер ее ждал накрытый в лучшем виде столик. На рыболовном сейнере, где служил Светкин новый поклонник, у рыбаков было не принято мелочиться: гулять так гулять!
— А в Калининграде какой климат? — томно растягивая слова, спрашивала Светка.
— Исключительно морской, — пожимая Светкин локоть, говорил поклонник.
Потом беседа пошла живее, обнаружились общие знакомые.
— Так у нас его бывшая жена работает. Не теряется, должна вам сказать, завела кого-то с деньгами, одевается, как модная картинка…
Бюллетень, по которому гуляла Светка, был не поддельный — настоящий бюллетень с ОРЗ. И все-таки, столкнувшись у входа в ресторан с возвращавшимся из типографии Семеном Адольфовичем, она не на шутку перепугалась.
— Чтоб завтра была у меня, — прошипел Семен Адольфович.
Но она и назавтра не пришла. «Подождет. Что он мне может сделать?» — решила она, поразмыслив и вполне оправившись от испуга. Зато в тот же день встретила на улице Виктора Васильева. «Ну город! — подумала Светка. — Шагу не дают ступить».
— Тебя привлекать собираются, — сказал Виктор.
— Чего?
— Привлекать, говорю, за дачу ложных показаний.
— Каких еще показаний? Я ничего никому не давала, — растерянно сказала Светка.
— Ты тогда беги скорей и скажи об этом директору, — перейдя на доверительный шепот, посоветовал Виктор. — Беги, беги, а то привлекут до пяти лет.
«…Рутор теперь жалеет, что когда-то продал свою часть дома. «У Илги с малышом, — говорит он, — была бы собственная дача». Лийзе знает другое: Илге не нужна дача, она, Лийзе, завещает ей свою часть дома, но Илге и это пока не нужно. Ей нужно уехать к себе в Таллин. Она молода. Она не должна все время плакать. Она должна всю жизнь помнить Эйно, но всю жизнь плакать она не должна. Глаза у женщин и без того стареют прежде, чем остальное. Какие ясные, пустые глаза у девушек! Они еще не знают, что им предстоит.
А в той части дома, которая по завещанию, оставленному отцом, принадлежала Рутору, живет семейство Сааремяги — отец, мать и дочь. Все трое они работают в музее, что в бывшем здании Ратуши.
Однажды Вольдемар Сааремяги принес Лийзе старую, пожелтевшую от времени газету, в которой было написано, какой замечательный фотограф Эйно Тоо и что только «благодаря работе Эйно Тоо останется запечатленной жизнь нашего замечательного курорта».
Лийзе теперь плохо видит из-за глаукомы, и Вольдемар Сааремяги сам любезно прочел ей то, что писали про Эйно, когда в Ратуше еще не было музея, когда еще не заглох целебный ключ в Тринкхалле, а на променаде только начинали устанавливать мраморную тумбу для солнечных часов, что и по сей день показывают точное время. А еще раньше, гораздо раньше, когда Лийзе Ракасел было восемь лет, газета в городе выходила только на русском и немецком языках.
Сааремяги — маленький толстый человек — что-то извлекает из большого толстого портфеля:
— Хотите узнать, про что писали в газетах, когда вам было всего восемь лет?
Ему, должно быть, кажется, что это было при царе Горохе, потому что самому Сааремяги только сорок пять. Лийзе вежливо, чтобы не обидеть его, говорит.
— Я отлично помню, что тогда
