оба все больше распалялись. Голоса их звучали все резче.
— Ты вот что, Погожев, — говорил Малыгин, словно печатая каждое слово. — Ты без году неделя на море и уже собираешься тикать. А я был, есть и буду в рыбаках. До самой смерти! Разных председателей видел-перевидел на своем веку. И партийных секретарей тоже.
— Верю. Только какое это отношение имеет к соревнованию? Ты давай по сути дела. Если отказываешься принять вызов Торбущенко, так и ответь людям.
— И откажусь! — рубанул рукой воздух Малыгин. — Мне рыбу ловить надо, а не нянчиться с разными... — Оборвав фразу, он глубоко затянулся и выбросил окурок за борт. — Да пойми ты, голова, — вдруг перешел он на полупримирительный тон, — что подумают рыбаки, когда узнают, что я соревнуюсь с этим... партизаном? Нашел, мол, себе соперника. По кисляку тут, пожалуй, он возьмет первенство. В этом я староват с ним тягаться.
— Не утрируй, Платон Васильевич, — сказал Погожев. — Ты лучше меня знаешь, что Торбущенко неплохой рыбак...
— Был, — перебил его Малыгин, — да весь вышел! Словом, нечего тут попусту масал травить — вопрос ясен.
— Ну, что ж, предположим, — сказал Погожев, чувствуя, как внутри его бурно нарастала жгучая злость на этого самолюбивого человека. — А не подумают те же рыбаки, перед которыми ты так печешься о своем авторитете, что ты струсил соревноваться с Торбущенко?
Мясистое, помятое лицо кэпбрига побледнело и дернулось, как от тика. Суженные глаза налились кровяной мутью. Но он тут же овладел собой и, деланно хохотнув, произнес:
— Хо-о! Только дурак может подумать это.
— Тебе видней, — сказал Погожев сухо. — Что ж, счастливой рыбалки, Платон Васильевич. — И, круто повернувшись, он пошел к себе на сейнер.
На сейнере, закрывшись в каюте, он долго лежал на койке, стараясь собраться с мыслями. Но это никак не получалось — вместо толковых мыслей в голову лезли дурацкие обиды на Малыгина.
2
Когда Погожев вышел из каюты на палубу, уже не было видно ни Змеиного, ни рефрижератора. Вокруг лежала одна лишь синь: и в небесах, и на море. Да сейнера, попыхивающие дымком. Позади сейнеров на кильватерных дорожках подпрыгивали баркасы. Баркасы были пустые, без шлюпочных, на длинных тросах — фалинях. Значит, никто сыпать невод не собирался.
Вторые сутки как рация на сейнере была постоянно настроена на рыбацкую волну и подключена к репродуктору на ходовом мостике. Репродуктор кричал на полную мощь, так что каждый рыбак хорошо слышал, что делалось на путине. Несколько сейнеров стояли в замете по Днестровскому лиману. Поближе к ним переходил из-под Одессы рефрижератор «Полярный». Танкер «Запорожец» дал координаты своего местонахождения: сейнера могут забункероваться пресной водой и соляркой. И снова сообщение о замете на скумбрию. На этот раз позади их, южнее Змеиного. Это сообщала авиаразведка.
— Может, повезет и Торбущенко, — сказал Погожев Осееву. — Это где-то как раз в том районе.
Тот молча кивнул, не отрывая от глаз бинокля.
Вышел в эфир штаб путины. Все рации рыболовецких судов сразу умолкли. Так положено по закону. Штаб руководил моррыбразведкой, координировал места лова, вел учет сданной рыбе государству. В ведении штаба путины были суда приемки, заправщики, спасатели. Находился штаб путины на буксире «Гордый». В штабе уже были взяты на учет первые сотни тонн выловленной рыбы, выявлены передовые бригады. В числе передовых была бригада Красикова.
— Везет же человеку, — с нескрываемой завистью сказал Кацев, почесывая волосатую грудь.
— Сам не впряжешься, не жди, никто за тебя не повезет, — заметил сухо Погожев.
Настроение у него было подавленным — никак не выходил из головы разговор с Малыгиным. Осеев воспринял его настроение по-своему и, ободряюще подмигнув Погожеву, сказал:
— Что, секретарь, нос повесил? На путине еще не вечер, будут и у нас полновесные квитанции, — И вдруг насторожился, вскинул к глазам бинокль и тут же поспешно принялся крутить штурвал.
Все, кто был на спардеке, устремили взгляд в море: с сейнера, в каких-нибудь полмили от них, сыпали сеть на рыбу.
Этот день для Осеева был как заколдованный. Дважды другие «уводили» у него рыбу чуть ли не из-под самого носа. Осеев делал вид, что все в порядке, что, мол, рыба эта была не наша, раз «открылась» раньше нас другим. Но в душе скребли кошки. Догадаться об этом было не трудно — только стоило приглядеться к его напряженному, то и дело меняющемуся выражению лица.
Витюня начал было разговор об «урсусе» — невезучем человеке, но, натолкнувшись на колючий, презрительный взгляд Осеева, осекся, так и не доведя мысли до конца.
Рыбаки во все времена были людьми суеверными. Верили они не в бога и не в черта, а в добрые и худые приметы. Отголоски этого суеверия докатились и до наших дней, правда более или менее искусно прикрытые шуточками и легким подсмеиванием рыбаков самих над собою. Но даже никто из молодежи не будет насвистывать на палубе судна — вызывать штормовой ветер. Или попробуй спросить рыбака: «Куда идешь?» В ответ такое услышишь, что на всю жизнь запомнится.
«Урсус», по рыбацкому поверию, — обреченный на неудачу человек. А из-за него и вся бригада, в которой он находится. Когда «урсусом» оказывался новичок, выявить его было несложно: раз с его приходом в ватагу началось невезение — быстрей избавляйся от «урсуса». Сложнее, когда «урсуство» вдруг свалилось на кого-нибудь из старых, опытных рыбаков. Вот тут попробуй угадать «виновного». Каждый подозревал другого. В старину из-за «урсуства» хорошие рыбацкие ватаги распадались. Закадычные друзья становились врагами. До мордобоя и поножовщины доходило.
Хотя Витюня завел разговор об «урсусе» как бы шутя, ни на кого не показывая пальцем, но Погожев понял, в чью сторону намек, и это его неприятно кольнуло.
— Ничего вот пойдет рыба по-настоящему, мы еще кое-кому нос утрем, холодильничек сможем отхватить, — ударился в оптимизм Витюня.
— Ну, конечно. А остальные будут стоять и смотреть, как мы орудуем. Красиков-то опять в передовиках.
Чем ближе время выхода на связь с сейнерами, тем неспокойнее у Погожева на сердце. Хотя что-то внутренне подсказывало ему, что в общем-то он сделал правильно. Вся эта история с соревнованием должна бы сыграть на пользу дела. Даже если
