Я был потрясен: машина говорила моим голосом. Она утверждала, что действительно имеет превосходство над остальными, поскольку является хранителем моей памяти. Человеческий мозг, как вы понимаете, слишком мал, чтобы вместить воспоминания многих лет. Они тускнеют или стираются, когда вас в очередной раз охватывает безумие и отвращение к самому себе. Прежде чем это произойдет, все лучшее необходимо отправить в своего рода хранилище. Удача — а может быть, некое внутреннее чувство — примерно раз в сто лет приводит меня в эту комнату, чтобы я мог освободиться от своего бремени. В этой светящейся колонне цвета слоновой кости живут сжатые отрывки всех моих прошлых «я» — это похоже на груду глиняных черепков под фундаментом старого дома. Я с ужасом узнавал их… и с каким ужасом с тех пор вспоминаю, как это происходило! Но мой ужас — ничто по сравнению с тем страданием, что я испытывал все эти годы перед лицом собственного несовершенства. Больше десяти тысяч лет эта машина обитала под эстуарием — и теперь в ее памяти появились пробелы! В ней что-то разладилось. Я тоже не раз терял воспоминания, не успев их передать; кажется, кое-что было стерто преднамеренно. Там пропали десятилетия, здесь целые века… пропали, словно их и не было. В начале записи если, конечно, это действительно начало — остались только дразнящие проблески, туманные намеки на существование целой эпохи; весь остальной промежуток по продолжительности превосходит ее лишь вдвое! То, что осталось, похоже на гобелен, ветхий от старости, весь в дырах. Некоторые куски я вырвал сам в припадках старческого гнева… и теперь обречен вечно глядеть сквозь эти прорехи в безбрежную пустоту. В каждом новом воплощении мне приходится заново учиться управлять машинами. Это нетрудно. Но понять в конце концов, с какой целью я вообще здесь нахожусь…
Я могу устроить смотр десяткам тысяч лет, но у меня нет иной личности, кроме той, что удается слепить из крох, собранных в течение одного своего воплощения. В общем, я — лишь то, что вы уже видели прежде. Просто старик, который забрел в Город из прошлого…
Годы, проведенные в той пещере, иссушили меня, они горят в моей памяти, как клеймо! Машины с их странными огнями и голосами, похожими на шорох мертвых листьев; затхлый воздух подземелья; буйство Прошлого… Я видел его в окнах, возникавших в пустом воздухе по моему приказу!.. Я видел себя — одновременно с разных сторон — с простертыми руками, в новом одеянии, я говорил с толпой, я наблюдал за своим первым неуклюжим созданием, следил, как оно кружит над водами. Я видел Послеполуденный мир с его безумием, о котором не буду говорить. Я узнал его… но так и не узнал, кто я или что; мне удавалось лишь слепить из туманных подсказок мимолетный образ, воспоминание, которое ускользает, едва обретя очертания. Хуже другое: с годами моя нынешняя память начинает мне изменять. Я сомневаюсь даже в собственном имени. Скоро окажется, что я с трудом могу вспомнить, почему должен объяснять все это вам… или самому себе. Надвигается пустота.
Не жалейте меня, моя госпожа. Я довольно жалел себя.
Шли месяцы. Я узнавал. Машины заботились обо мне. Они охотно доверяли мне свои тайны. Долгими безнадежными ночами я искал свое отражение в кривых зеркалах прошлого, а днем учился задавать вопросы нынешнему миру. Я стал неопытным ухом, припадающим к тишине, которая воцарилась на Земле, когда кончилась Послеполуденная эпоха. Где прежде пел только воздух, теперь раздавался тонкий электрический шум моих приборов, похожий на плач мертвых детей. Когда Гробец-карлик обезоружил главный мозг в Малой Ржавой пустыне, я услышал это — возможно, ненароком. В моей пещере мерцали огни. И вдруг по всей империи начали гаснуть созвездия сигналов: Чемозит догорали, как погребальные свечи. Позже я наблюдал за его победным маршем по континенту — Эльстат Фальтор был с ним. Они шли от склепа к склепу, пробуждая Рожденных заново. Некоторое время эфир наполняли голоса. Потом, когда трагедия стала очевидной и комплексы возрождения начали закрываться один за другим, снова наступила тишина.
Так продолжалось долго. И вдруг, десять или одиннадцать лет назад я впервые услышал то, что привело меня сюда.
Это происходило лишь при появлении Луны. Глухой шепот наполнял каменные помещения под эстуарием. Странный, чуть слышный, бесчувственный голос говорил со мной на придуманных языках, и я цепенел. Он явно принадлежал человеку — иначе я, возможно, принял бы его за монолог некоего демиурга из иной вселенной, который потерпел крушение и выброшен на мель пространства — шепот, случайно просочившийся в пустоту между Землей и ее бледным спутником. Не могу передать, как он взволновал меня, этот голос! Я лихорадочно опрашивал свои машины. Они ничего не знали, они ничего не могли мне сообщить.
Я ответил на это послание на всех волнах: ничего!
«Septemfasciata, — шептал он, снова и снова. — Guerre! Guerre!» Машины помнят каждый слог. «Dai е quita la merez… сто лет в холодной поверхности Луны… крыло, пронизанное жилками… Граница небес проходит по самой низкой орбите… Я видел сад за пределами Мира. Там цистерны восстали против людей. Nomadacris septemfasciata, colonnes fleuries (douloureux paradis!), temps plus n'adore… О, крыло, подобное пленке! Холод губит меня…» И затем, ужасно громко: «Septemfasciata! Внешние планеты! Метвен!»
В течение года я терпеливо слушал этот монолог с его бессмысленными предупреждениями, намеками на постижение «запредельной природы пространства», жалобы на сумасшествие и смерть среди звезд. Меня утомили его смешки, перемежаемые бранью и мистическим словоблудием, его безумные пророчества. Я отчаялся найти в этом какой-либо смысл и уже склонялся к выводу, что Луну заселили какие-то космические идиотики. Все мои попытки завязать разговор ни к чему не привели: поток слов не прекращался ни на миг. Это означало, что они не допускают и мысли о моем существовании.
Все прекратилось так же внезапно, как и началось. Я бросился к машинам — только шипение, ничего больше. Три дня в пещере было тихо и темно. Машины не откликались. Казалось, окончание монолога послужило знаком… но к чему? Я чувствовал, что они не спят — скорее зачарованы; их внимание сосредоточено на чем-то другом.
На четвертый день появился пурпурный туман, в нем плясали сгустки света, похожие на обломки веток и стаи светляков — вращались, кружили, пронзали друг друга в безумном стремительном танце. Я никогда не видел их такими взволнованными. Они хлынули из пещеры в ближайшие коридоры, рыдающим шепотом повторяя одно-единственное сообщение.
Что-то отделилось от Луны и двигалось к Земле.
Что до того одинокого безумного голоса, то я больше никогда его не слышал. Но с тех пор каждый раз, когда Луна входила в определенную фазу, я наблюдал новый вылет и новое приземление. Я следил за ними, госпожа! Они похожи на клубы белого дыма, что выпускает из своего костлявой усмехающейся пасти Луна. Они похожи на облака пыльцы. Они падают на Землю здесь, на территории Империи. Где именно — я не знаю. Мои приборы путаются, полученные ими сведения противоречивы и не претендуют на полноту. Они сообщают о вторжении, подобного которому не наблюдали ни разу за десять тысяч лет своей работы. Но слушайте: вчера я говорил с Эльстатом Фальтором, Рожденным заново, в его доме над Артистическим кварталом. От него я узнал, что какие-то неизвестные отряды тревожат колонию Рожденных заново в Великой Бурой Пустоши. Мы пришли к выводу — будь Фальтор здесь, он подтвердил бы мои слова: эти события связаны. И хотя мои инструменты не могут однозначно указать местоположение или происхождение этого отряда, они сообщают, что где-то к северо-западу от Вирикониума строится город.
Госпожа моя, его строят не люди.
Глаз Целлара похож на птичий — насмешливый и яркий, — да и сам старик в профиль напоминает птицу. Во всяком случае, считать человеком, как прежде, его нельзя. Лицо почти не выдает его чувств — теперь, зная, что он не человек, мы это понимаем. Поведав о себе и своем открытии, он выпивает немного вина и оглядывается, чтобы оценить, какое удалось произвести впечатление… или насладиться этим.
Королева сидит, спокойно сложив руки на коленях. Гробец-карлик у ее ног приподнялся, его рот приоткрыт, он забыл про нож в своей руке. Он пытается что-то вспомнить, но вспомнит только через пару дней. А Фей Гласе из исчезнувшего Дома Слетт — что пытается вспомнить она? Не важно. Она сидит, поет невозмутимой скульптуре из стали и белого света, которую когда-то давно откопали в руинах Гленльюса, а Гален Хорнрак стоит в стороне. Раны донимают его, на губах циничная ухмылка: происходящее забавляет его…
Он явно забыл, как играл со смертью в бистро «Калифорниум», и думает, что старик спятил…
Вокруг них парят завесы, сотканные из света и переливчатые, как ртуть, окрашенные в спектрально-чистые цвета; на миг они подергиваются крапинками и пятнами — подобно этому порочному, но жизненно необходимому металлу, — словно их тоже одолевает сомнение.
