Чика выглядел довольно-таки жалким. Сэнсэй вынул у него кляп изо рта и в полной тишине произнес изменившимся голосом:
— Того, что ты сотворил в этом мире, с лихвой хватит, чтобы ты умер девятью смертями, живьем закопанный… Ты знал, насколько гнилой твой род и его корни, но ничего не сделал, чтобы действиями или мыслями своими выпросить у Господа прощения за Грехи предков… Твоей душе тоже нет оправдания в содеянном. Помнишь, когда тебе было девять лет, четыре месяца и три дня, когда душа твоя еще имела частично власть над телом, что ты сотворил? Господь тебя трижды уберегал от этого, решающего твою судьбу поступка. Первый раз, когда гнев овладел тобой, и ты решил убить отца, помнишь, как ты запутался в сетке на чердаке и долго не мог выбраться?… Холодок пробежал по спине Чики, волосы встали дыбом. Этих подробностей не знал никто в мире, ибо свою детскую тайну он никогда никому не рассказывал. Тело его затрясло мелкой дрожью. А голос звучал в кромешной тьме с новой силой, словно из ниоткуда, оповещая на весь мир одному Чике известные подробности того рокового Дня.
— Гнев твой исчез, и ты благополучно выпутался из сетки, но не отступился от своей черной мыс- ли… Второй раз, когда ты направился к дому, где спал отец, к тебе пришла соседская девочка. Ты же считал Свету своей «невестой». Именно она пришла в ту роковую минуту и позвала тебя играть. Тебе очень хотелось пойти с ней, но мысль об убийстве была сильнее детской непорочной любви. Даже третье предупреждение тебя не остановило. Помнишь, как любимая мамина кошка Сливка уронила вазу, когда ты тянулся за кухонным ножом? Ты испугался, потому что отец в этот момент проснулся. Но вместо того, чтобы бежать, ты схватил нож и…
— Не-е-ет!!! — закричал Чика, словно разъяренный зверь.
Слезы градом покатились из его глаз.
Но Сэнсэй упорно продолжал перечислять все его потаенные грехи, о которых не знал никто, кроме Чики. Даже Вано, слушая эту беседу, как-то сжался от грозного монолога Сэнсэя и стал невольно креститься от таких тяжких грехов Чики. По мере оглашения «приговора» с Чикой стали происходить странные вещи. Он свалился на пол, стал кататься. Его крик переходил то в остервеневшее рычание, то в обессиленный плач. Он пытался хоть как-то заглушить этот страшный голос, но тщетно. Руки его были связаны. Ногтями он впивался в кожу собственных рук, царапая их до крови. В конце концов, обессиленный от собственной беспомощности, Чика просто лежал и слушал, давясь слезами. Грудь его ныла. И где-то глубоко внутри ему стало больно. Настолько больно, что эту боль нельзя было сравнить ни с одним человеческим страданием. В заключение Сэнсэй произнес:
— Ты хулил Господа за паршивую жизнь, за свою стерильность, за ненасытность властью! И даже ни разу не заметил в туче своих черных мыслей, сколько шансов, даже такой мрази, как ты, давал Господь, чтобы ты хоть на миг приблизил свою ничтожную душу к Его свету! Своей ненавистью и отвратительными ежесекундными мыслями ты сам перевесил свою чашу зла. Отныне твоей душе не будет больше пристанища в мире людей! В этой жизни ты лишился своего последнего шанса стать Человеком.
— Не-е-ет!!! — вновь заорал Чика. — Прости меня, Господи, прости! Я не хочу, не хочу умирать! Дайте мне еще шанс! Я исправлюсь, обещаю, исправлюсь! Господи, прос-ти-и-и!
Чика вновь залился слезами. Сэнсэй и Вано угрюмо молчали. Отец Иоанн был потрясен не меньше, чем Чика. Только в отличие от него он увидел друга с совершенно другой, незнакомой ему стороны. Когда Сэнсэй произносил речь, отцу Иоанну даже померещилось, что от его головы исходило какое-то голубоватое свечение. Правда, он поспешил отнести это к своим собственным галлюцинациям, поскольку больше суток не спал. Но изменившийся странный голос Сэнсэя пробирал до глубины души даже его, слышавшего всякое в своей жизни. Отец Иоанн словно разделился внутри на две половинки. Одна, меньшая, думающая как профессионал, говорила, что все это психологический трюк, подводящий жертву к самоубийству. Но вторая, большая половинка, благодаря которой он, в принципе, и стал отцом Иоанном, дрожала от какого-то непонятного счастья и порождала неизвестное доселе восхитительное чувство, словно душа Вано впервые за многие жизни «воочию» столкнулась с войском Божьим. И это ощущение отражалось не только на эмоциональном, но и на физическом уровне в виде непонятного давления, щекотания и разрастания вдохновляющей силы веры в районе солнечного сплетения. Вано даже стал бить легкий озноб Сэнсэй скорее почувствовал замешательство отца Иоанна, чем увидел. И чтобы предупредить ненужные действия и расспросы, поинтересовался у него уже своим привычным голосом:
— У тебя есть к нему вопросы? Редкий шанс услышать от садиста искреннюю исповедь и заодно разобраться в причинах этого зла.
Вано встрепенулся. В горле у него пересохло. Он попытался сосредоточиться. Мысли вновь заработали в привычном ритме, уравновешивая возможности двух половинок. Но отцу Иоанну ничего больше не пришло в голову, как спросить, обращаясь к Чике:
— Что ты чувствовал, когда ощущал власть над своими жертвами?
Чика горько усмехнулся и безразлично ответил, как бы рассуждая сам с собой:
— Хм, власть… Пустое слово для потерянной души… Не знаю… Трудно объяснить… Какое-то странное сладострастное ощущение. Оно одновременно пронизывает все тело до мозга костей, точно током прошибает. Наверное, это как-то передается жертве. Потому что она начинает дрожать, словно осиновый лист и липко потетъ. Такой ее страх десятикратно возвеличивает меня в своих собственных глазах. Окрыляет, что ли… Точно я сам Бог… Зевс-громовержец. В этот момент только в моих руках заключена вся власть, правда и неправда, весь суд и приговор. И на вершине этого экстаза я как будто вижу мир с другой стороны, точно попадаю в нечто запретное, запредельное. Словно заглядываю в колодец мироздания, на дне которого хранятся все тайны мира…
Чика немного помолчал, а потом, ухмыльнувшись, добавил:
— Странно… Мне вчера приснился сон. Никогда такого не было. Мне приснилось, что я сорвался в пропасть и стал падать в этот самый колодец мироздания. Долго летел, страху кошмарного натерпелся, думал, вдребезги разобьюсь. А приземлился мягко, как перышко… И знаете, самое смешное, этот колодец оказался пуст. Представляете, ПУСТ! Нет там никаких тайн, одни голые холодные стены, темень и пустота…
Чика недобро рассмеялся своим же мыслям, возвращаясь в привычный образ.
— Иногда мне казалось, что из меня мог получиться великий правитель, эпохальный реформатор.
Если бы я им стал, я бы поразил мир такими фантастическими переворотами, событиями и революциями, каких еще никогда не было на земле. Весь мир бы содрогнулся! Подумать только, я уже был на полпути близок к цели…
Чика метнул злой взгляд в темноту, всматриваясь в своих врагов, как он считал, каких-то сумасшедших священников, оборвавших все его великие замыслы на самом корню. И тут его голову посетила дьявольская мысль. Чтобы не выдать радость от такого внезапного озарения, он попросил смиряющимся голосом:
— Я хочу помолиться перед смертью. Развяжите мне руки. Я хочу покаяться перед Господом. Даже грешный человек имеет право на последнюю просьбу.
Отец Иоанн не поверил своим собственным глазам, когда в темноте узрел склонившуюся фигуру Сэнсэя, который намеревался выполнить просьбу этого ублюдка. Вано спешно попытался вмешаться в этот, как ему казалось, необдуманный поступок своего друга.
— Я могу отпустить ему грех и так…
— Это слишком тяжкий грех, — услышал он в ответ слова Сэнсэя. — Он требует особого уединения.
Вано понял намек и не стал возражать, ответив:
— Ну что ж, дела Божьи есть священная тайна, и свидетели, как вижу, здесь не нужны.
Сказав это, Вано незаметно отошел в сторону и занял удобную стратегическую позицию, хотя обещал Сэнсэю не вмешиваться в его дело Чести.
Сэнсэй перерезал веревки на руках у Чики и тут же отступил на прежнее место в темноту. Но все это он проделал лишь для того, чтобы Чика запомнил направление. Едва Чика оглянулся и сосредоточенно сложил ладони, якобы в молитве, Сэнсэй бесшумно переменил позицию.
Не прошло и полминуты, как два метательных ножа Чики со свистом рассекли воздух в направлении предполагаемого местонахождения его противников. Чика чертыхнулся, поняв по звуку, что ножи врезались в стены. Но эта неприятность его сильно не расстроила. Глаза заблестели от долгожданной свободы. Чика был не только свободен, но и во всеоружии. Для него начиналась настоящая охота, в которой он заведомо уже считал себя победителем, поскольку думал, что равных в метании ножей ему не существует. Не зря же тренировался столько лет!
В следующую минуту Чика отступил, стараясь превратиться в единый слух. Но как он ни силился, кроме своего дыхания, бешеного стука собственного сердца и бурчания своих кишок ничего больше не услышал. Вокруг стояла мертвая тишина, словно в этом сарае отродясь никого не было. Чика отступил еще на несколько шагов, шурша одеждой, и вновь прислушался. Затем метнул пару ножей, резко обернувшись в разные стороны, и отбежал. Но ответом стала все та же звенящая тишина и бесцельные броски в стену. Из искусства ведения боя в темноте Чика лишь знал, что, кидая ножи, нужно быстро уходить в сторону. На этом его познания тупо обрывались. Он метался влево и вправо, словно мелкий грызун, натыкаясь то на стол с чем-то липким и вонючим, то на огромную тушу, то на какие-то острые предметы. В конце концов, по тишине Чика понял, что он один мечется в этом сарае, как придурок, а его сумасшедшие священники, видимо, испугавшись, давно уже позорно сбежали с поля боя. Чика снова чертыхнулся, цинично сплюнул на пол и расслабился. Теперь требовалось найти выход из сарая. Но именно в этот момент над самым ухом Чики, точно гром среди ясного неба, прозвучал резкий крик:
