— А когда ваш директор вернется? — спросил Гоголев.
Выяснилось, что через два месяца. Пришлось показать даме соответствующее распоряжение Маркашина, прокурора города. После чего дама, покрывшись красными пятнами, ушла в свой кабинет и принялась названивать по телефону. Турецкий же со товарищи прошел в главный вестибюль института. Вестибюль представлял собой на редкость странное зрелище. В центре его уходила вверх широкая винтовая лестница. У основания лестница была перекрыта массивной дверью, запертой на засов. Выяснилось, что большая часть института сдана в аренду. И лестницей имеют право пользоваться только арендаторы. Сотрудники же института сообщались между собой и с внешним миром посредством лифта. Если лифт выходил из строя, что случалось, по словам сотрудников, довольно часто, то и не сообщались вовсе.
— Такого я еще не видывал, — изумился Александр.
Начальник отдела кадров, типичная кадровичка с папиросой в зубах, категорично отмела в сторону фоторобот длинноволосого.
— Таких не держим, — безапелляционно заявила она. — А вот таких, — она ткнула папиросой в кудрявого, — таких парочка найдется. И еще один был. Но он теперь в Красном Селе работает.
Доставленные «кудрявые» снова были отвергнуты работницей почты.
Кадровичка вызвалась показать лаборатории института. На каждом этаже Турецкого изумляла картина полной, окончательной разрухи. Жуткий холод, бесконечные потеки по стенам от протечек, невыносимый запах мышей. Изредка попадались сидящие в ватниках сотрудники.
Турецкий переглянулся с Гоголевым — вряд ли в этом убожестве можно что-либо создать!
Их мысли подтвердил научный сотрудник лаборатории генетики, полупьяный обаятельный мужчина лет шестидесяти.
— Что вы, ребята! — добродушно воскликнул он. — У нас не то что запрещенное, у нас и разрешенное ничего не делается. Как в таких условиях работать? Выжить бы, чтобы не змэрзнуть, как Маугли. — Мужчина стрельнул глазами на бутыль со спиртом.
— Ефрем Николаевич, вы думайте, что говорите! — резко оборвала его кадровичка.
— Молчу, молчу, — Ефрем Николаевич подмигнул Турецкому.
Совершенно иначе выглядели этажи, сданные в аренду. Так и хотелось воскликнуть: «Россия — страна контрастов!» Просторные холлы с креслами и столиками, комнаты, отделанные по «евроремонту». Ухоженные барышни за компьютерами, вальяжные мужчины в кабинетах. Везде обогреватели, чистота, цветы. Но в этих офисных помещениях тоже вряд ли могло происходить изготовление сложнейшего химического вещества.
— Правильно они лестницу перекрыли, — сказал уже в машине Гоголев, когда они возвращались на Литейный. — А то сотрудники в ватниках облили бы всю их еврокрасоту соляной кислотой. Лично я бы так и поступил.
— Да уж, — откликнулся Турецкий. — Впечатление самое тягостное. Ведь директор бешеные бабки за аренду имеет, почему же не сделать нормальной жизнь собственного учреждения?
— А на что он в Америку поедет? Все они временщики, Саша. Нахапать сколько успеешь и слинять. Вот их философия.
…Дни проходили за днями. Прошерстили всю Петроградскую сторону, затем другие районы города. Ездили в Красное Село, куда, по словам кадровички, отбыл кудрявый сотрудник академического НИИ. Безрезультатно. Ежедневно подводились итоги дня в кабинете Гоголева, куда они возвращались уже поздно вечером. Под рюмочку, разумеется. Но Сашина версия о том, что «китайский белок» производится именно в Питере, получала все новые подтверждения.
Грязнов уже сообщил об изъятии «полипептида Хуанхэ» в московской аптеке, где на коробочках с препаратом в качестве производителя тоже фигурировал Петербург. Потом вычислили Тото. Потом поступило известие о переброске груза с наркотиком из Питера в Москву. И сутки напролет шли телефонные переговоры с МУРом. Взяли Тото. Все они, конечно, рассчитывали на ее признательные показания. Но Тамара молчала.
— Знаешь, Александр, — сказал Гоголев утром уже, кажется, восьмого дня пребывания Турецкого в Питере, — наверное, надо идти к наркоманам. Хоть я и говорил тебе раньше, что у нас, на нашем черном рынке, этот препарат почти не ходил.
— Я подумал — ты сказал, — откликнулся Турецкий. — Давай рассуждать. То, что «китайский белок» у вас не распространялся, — укладывается все в ту же версию. Они далеко не дураки. Здесь по-тихому делают наркотик, не привлекая к нему внимания. Через Москву осуществляется продажа и распространение. То есть создается видимость, что препарат производят, скажем, в Москве. Но после провалов: взрыв в поезде с изъятием вещества, обнаружение наркотика в аптеке и, наконец, арест Тото, — после всех этих провалов они должны: первое — временно прекратить транспортировку, второе — свернуть на время работу лаборатории. Но свернуть сложный технологический процесс за день невозможно. Помнишь, консультант ваш из технологического института сказал, что схема производства этого вещества должна предусматривать недели две-три. Значит, какое-то количество еще производится. А раз отправлять его нельзя, производители могут попытаться реализовать его здесь.
— Ну что ж, сегодняшний день у нас уже забит, а завтра нагрянем в один притон.
— А я свяжусь с Натальей Николаевной. Помнишь, попутчица моя? — обрадовался про себя Турецкий.
— Та, что на отделении гепатитном работает? Не думаю, что она нам помочь сможет. Пациенты ее за дозу наркоты или снотворного чего угодно порассказывают. А если отказать в их просьбе — вообще ничего не расскажут. Нет, наркоманов надо брать с поличным — со шприцом и ампулой в руках.
— Я все-таки схожу, — настаивал Турецкий. — Ведь утро у нас завтра свободное. Машина мне не нужна.
— Сходи, конечно, ты шеф, тебе решать, что делать. К тому же у нее такие красивые глаза. Я бы на твоем месте уже давно к ней сходил, — с самым серьезным видом ответил Гоголев. — Завтра у нас только допрос водителя из фирмы «Горячев и компания». Ну тут уж мы без тебя справимся. Тем более что он, по всей видимости, человек совершенно случайный. Дом, откуда мебель выносили, полностью расселен по причине предстоящего капремонта. Видимо, преступники гарнитур кухонный за полчасика до прибытия машины в парадняк затащили, там и ждали. Да ты в курсе.
Александр кивнул. Тут же запиликала его «дельта».
— Але, Слава, ты?
Весь кабинет Гоголева наполнился густым Славиным баритоном. Пока Вячеслав что-то возбужденно рассказывал Турецкому, Гоголев начал собираться.
— Ну что там у вас? — спросил он, когда разговор закончился.
— Нашли пистолет, которым друга и коллегу нашего убили, Фрязина. Больше месяца прошло с убийства, но нашли! Фортуна к нам явно расположилась.
— Убийцу взяли?
— Пока нет. В розыске. Не могут найти в Москве. Это некий Смакаускас, телохранитель Свимонишвили.
— Такое впечатление, что фортуна расположилась к правосудию только наполовину. Тото взяли — она молчит, пистолет нашли — убийцы нет.
— Не все сразу, — откликнулся Турецкий. — Грязнов предположил, что Смакаускас мог выехать сюда, в Питер. Скажем, проследить за тем, как сворачиваются работы по наркотику.
— Все может быть. Дадим ориентировку на него. Ладно, пошли, машина уже ждет.
Александр вернулся в гостиницу поздним вечером, как обычно. Сразу взялся за трубку телефона. И положил ее на место. Что он скажет Наташе? Звонок через неделю… Она, может, забыла его уже. К тому же он выпил. Вдруг она почувствует? И оскорбится. И вообще не захочет разговаривать? Но она же умная! — уговаривал себя Турецкий. Он снова, в который раз, вспомнил ночь в поезде. Он и не забывал ее, и давно бы позвонил, если бы не был так беспросветно занят. Нет, не должна забыть, убедил себя Александр и храбро набрал номер.
— Але, — послышалось в трубке, и у Саши тут же перехватило дыхание от ее виолончелевого голоса. Как он мог целую неделю его не слышать?!
— Здравствуйте, Наталья Николаевна. Можно ли у вас анонимно обследоваться?
— На что? — улыбнулась Наташа, сразу его узнав.
— На все! — вздохнул Александр. — Могу ли я посетить ваше рабочее место завтра поутру? По делу, представляющему, так сказать, государственную важность.
— А я имею право отказаться?
— Не имеете! — грозно откликнулся Александр.
Альгерис выехал в Питер тем же вечером, после душераздирающей сцены на кухне. Вернее, ночью.
Он гнал машину по почти пустой трассе, изо всех сил стараясь не превышать скорости. Чтобы не провоцировать гаишников. В глазах все стояла невыносимая картина — уронившая гордую голову на руки, рыдающая Нино.
Альгерис вырос без матери. Она умерла, когда ему было семь лет. Он помнил ее очень смутно. Почти не помнил. Его вырастил отец, суровый молчаливый человек. Отец работал на фабрике инженером. Но единственной его страстью была охота. Все отпуска он проводил с сыном на хуторе своего отца, егеря. Каждый год целый месяц Альгерис жил в глухих литовских лесах, на родине своего деда. Лет в четырнадцать он овладел высшим охотничьим мастерством — брать белку одним выстрелом в глаз.
