Для матроса Шалого из одноимённого рассказа Новикова-Прибоя стремление отомстить обидевшему его боцману становится всепоглощающей страстью. Но море не прощает вражды и ненависти людей друг к другу, напротив, оно требует сплочённости и товарищества, ведь здесь в любой момент нужно быть готовым, как говорят на флоте, бороться за живучесть. Но Шалый именно во время шторма бросается на своего обидчика:
«Шалый, взвизгнув, с яростью зверя набросился на боцмана, схватил его поперёк, приподнял и бегом, точно с малым ребёнком, помчался почему-то к более отдалённому борту. Произошла отчаянная схватка: один, почувствовав весь ужас смерти, вырывался, колотился, словно в истерике, кусаясь, размахивая руками и ногами; другой, оскалив зубы, крепко держал его в объятиях, сдавливая как железными тисками, заглушая его предсмертный вопль злорадным сатанинским хохотом».
Это продолжалось несколько мгновений. Все, кто был на палубе, буквально оцепенели и только тогда опомнились, когда два сцепившихся тела рухнули за борт.
«На палубе поднялась суматоха, беготня, а там, за бортом в бушующих волнах, быстро отставая от корабля, то утопая, то выныривая, два человека, продолжая ещё некоторое время борьбу, скрылись навсегда в тёмных пучинах моря…»
В «Сибирском рассвете» был напечатан и рассказ «Две души», законченный в декабре 1918 года. Хотя события в рассказе относились ко времени Русско-японской войны, именно жестокая действительность Гражданской войны заставила писателя говорить о том, как под влиянием кризиса общественных отношений заглушается исконная доброта русского человека.
Место действия — японский лагерь, в котором содержатся три тысячи русских солдат.
Однообразное течение жизни нарушается страшным происшествием: толпа пленных зверски избивает солдата Куликова, которого обвинили в краже портсигара. Это делается по приговору «суда», который в срочном порядке создали сами пленные.
Картина самосуда — дикая, страшная, жестокая, непереносимая. Куликова отбивает у озверелой толпы японский переводчик. Вникнув в суть дела, он качает головой: «Эх, вы, русские, русские. Вот какая ваша славянская доброта!..»
Переводчик уходит. Куликова уносят японские солдаты. А русские пленные всё никак не могут успокоиться: возбуждённо делятся впечатлениями.
Всеобщее отрезвление наступает только тогда, когда Куликов через несколько часов умирает:
«Начинают все разом галдеть, возмущаясь убийством. А некоторые, жалея покойника, находят даже, что, может быть, он совсем не виноват, — портсигар у него не нашли, а признаться он мог с испугу или от того, что память отшибли. Отъявленной бранью ругают зачинщиков и всех главарей».
Чувство раскаяния охватывает тех, кто несколько часов назад был увлечён судилищем над, возможно, невиновным человеком:
«Кавалерист, высокий и худой, с сумрачным лицом, изгибаясь, крутя головой, выкрикивает надтреснутым голосом:
— Братцы! Мы православные христиане или аспиды? Я спрашиваю вас — кто мы? Пошто погубили христианскую душу? Человек остался жив от вражеских пуль, а мы, свои люди, взяли да и укокошили его… Да где совесть наша? Мы…
Задохнувшись, он болезненно кашляет, а в это время чей-то высокий тенор советует:
— Надо зачинщикам рёбра помять… Через них всё это вышло…
— Я не про то говорю, зверьё проклятое! — оправившись, снова шумит кавалерист. — Я предлагаю сбор устроить, чтоб похоронить покойника как следует, да памятник поставить, да его детишкам деньжонок послать, как полагается по-христиански…
Все, казалось, только и ждали такого предложения — с радостью хватаются за него».
Через два дня жители японского города, где царят «чистота, блеск, веселье», становятся свидетелями необычной для них похоронной процессии: «Это хоронят Куликова. За чёрным гробом, который попеременно несут четверо солдат, стройно идёт, шагая в ногу, ритмично покачиваясь, бесконечная вереница пленных, — без священника, возглавляемая лишь большим хором. Здесь и палачи, и судьи, и все те, кто принимал участие в кровавой сцене. Расплываясь в утреннем воздухе, носятся над городом звуковые волны погребального пения, печальные и заунывные, грустью пронизывают сердце людей, напоминая им о смерти, о разлуке человеческой души с прекрасной землёй. У них обнажённые и поникшие головы, у всех на лицах неподдельная скорбь».
Сцена похорон контрастирует с окружающим миром, в котором много ярких красок, света и восторга:
«Благоухая ароматами, ликует земля, оплодотворённая живоносным огнём неба, вся в роскошном наряде из зелени и цветов. Далёкие горы, поднимаясь в прозрачную высь, будто дрожат от радости в лиловом мареве. Ветерок, пошелестев листьями, летит дальше, играет уже с морем, весело рассыпаясь по его лазури серебряной рябью».
На похоронах присутствует и переводчик, который отбил Куликова от толпы. Он вдумчиво слушает проникновенное пение, зорко следит за тем, как засыпают могилу, как ставят на ней мраморный памятник, как красиво убирают её белыми лилиями и лотосами, «делая всё это серьёзно, с молитвенным благоговением, точно похоронен здесь близкий и дорогой всем родственник». Переводчику известно, что оставшиеся от похорон деньги решено послать родственникам Куликова. «Удивлённый, он обращается к своему соседу, пожилому унтеру, говоря:
— Непонятный вы народ, русские…
— А что? — спрашивает унтер.
— Совесть у вас какая-то двойственная.
— Известное дело… Какой же ей быть?
— То вы очень скверные, то очень добрые.
— Знамо так. Иначе — как же?»
Заканчивается рассказ словами: «Перекрестившись, надев на головы фуражки, пленные возвращаются в свои бараки уже более бодрой походкой, точно вместе с покойником свалили в яму тяжесть своего страшного греха».
Созданная в рассказе «Две души» картина самосуда — прямое продолжение темы очерка «Озверели». И не связанный на первый взгляд с событиями Гражданской войны рассказ «Две души» — результат тяжёлых размышлений автора над тем, как коверкает любая война человеческую душу, в которой всегда есть и светлое, и тёмное начало, и как страшно, когда побеждает зло, которое побеждать не должно.
В другом рассказе Новикова-Прибоя «На медведя» нет непосредственного отклика на современность, но тема смерти главного героя, растерзанного медведем, накладывает на повествование отпечаток трагедийности, столь характерной для того времени.
В «Сибирском рассвете» (1919. № 9) Новиков-Прибой опубликовал и свою повесть «Море зовёт».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
