Среди литературных занаменитостей, описавших свои впечатления от посещения Палестины, никто, включая Шатобриана, не соединял предвзятость взгляда с поэтическим романтизмом так трогательно, как это сделал в книге «Иерусалим, Галилея» Пьер Лоти *7. Он был далеко не набожным христианином, но его меланхолический скептицизм ни на йоту не ослабил привитого ему презрения к народу Израиля. После посещения Стены плача он выразил это презрение в выражениях, почти не отличавшихся от тех, которыми за поколение до него пользовался Балмез: «Несомненно, на их челе запечатлен особый знак – знак проклятия, которым заклеймен весь их народ». Он хотел бы "плакать вместе с ними… не будь они евреями; если бы их отталкивающий вид не пробудил в моем сердце странного холода". Земля тоже несла на себе печать проклятия. Путешествуя по весенней Галилее, Пьер Лоти нашел ее «безмолвной под огромным саваном цветов». Он скорбел о «неизлечимом запустении Самарии» и видел «тяготевшую над Иудеей смерть». Усилия горстки старых евреев в Тверии, мечтавших о «навсегда ушедшем прошлом», вызывали в нем жалость. Арабы, неизменно исполненные достоинства и величавые, пришли сюда, «чтобы осуществить угрозы библейских пророчеств, чтобы медленно опустошить, медленно разрушить, распространить по всей стране странное оцепенение». Разумеется, для надежды более не было места – так считали и Златоуст, и Боссюэ. Витающие над развалинами видения древней славы будут «недвижимы во веки веков», и «есть что-то окончательное в тяготеющей над всей Святой землей меланхолии заброшенности, что-то, обреченное длиться вечно». Угасание было необходимо и неизбежно. И в самом деле, лучше, «чтобы священная почва Галилеи так и оставалась бы замершей и мертвой для мира», с тем, чтобы даже почти разуверившийся «христианин мог бы всегда в покое пролить свои слезы над бедствием земли и ее древнего народа». Это место не предназначено для жизни и работы людей. «Никакие алтари из золота, никакие возведенные императорами базилики не соответствовали бы этому полному великих воспоминаний месту так, как соответствует ему эта заброшенность, это господство тишины, это царство сорной травы, этот конец времен».
Все, кто посетил страну в начале нашего столетия, были единодушны в том, что в техническом отношении возрождение сельского хозяйства страны сопряжено с непреодолимыми трудностями. Явная тщетность попыток развития района Мертвого моря (где с тех пор евреи сумели создать химическую промышленность и несколько поселений) произвела на одного американца в 1903 году такое впечатление, что он написал следующее:
«Сионисты, которые пытаются вновь поселить Р Палестине евреев, горячо отстаивают возможность создания большого и прибыльного поселения в этой противоестественной и зловещей впадине… Однако они не принимают в расчет ряда факторов… Никакая сила не может склонить рабочих к пребыванию в районе, где жара летом невыносима, где тучи комаров и других насекомых зачастую нестерпимы и где воздух напитан ядовитыми испарениями» (46, 510).
Подобно многим другим до и после него, этот путешественник не только был убежден в невыполнимости подобных планов экономического развития, но и считал, что эти планы противны Божьей воле. Он одним из первых утверждал в печати, что страну следует навсегда оставить в ее заброшенном состоянии в качестве святого места для паломников. «Если бы Палестину можно было сохранить и поддерживать в качестве великого религиозного музея, это было бы благословенным делом» (46, 162). В те дни «музей» представлял собой плачевное зрелище и рассматривался многими паломниками как неизбежное зло. Как заметил в 1913 году сэр Фредерик Тривс, «нищие почти так же необходимы в Иерусалиме, как алтарь, мощи и ладан». Из поколения в поколение посещавшие этот город приучались раздавать милостыню толпам попрошаек, сторожившим подходы к любой христианской святыне; самым прибыльным местом был переулок, ведший к Храму Гроба Господня. Сэр Фредерик Тривс оставил яркое описание этого места:
«Поскольку проход крут, он вымощен, и в нем сделаны ступени. С обеих сторон – глухие стены. На ступенях у стен лежат нищие. Они сгрудились в бурую, влажную, слегка шевелящуюся массу. Кажется, что их выдуло из водосточного желоба, и они свалились кучей здесь, у стен, как листья и мусор после порыва ветра… Кажется, будто они медленно стекают по ступеням густой непрерывной массой, состоящей из негармонических человеческих частей. Вот тянется пепельно-серая человеческая рука. На ней отсутствуют пальцы, лишь единственный большой палец непрерывно движется взад-вперед. Вот на плитах мостовой распростерты парализованные конечности, похожие на ветви засохшего дерева, и трудно определить, к какой именно куче лохмотьев относится эта пара. Вот свисает изуродованная ступня. Она так посинела от холода, что напоминает багровый корень. Из-под капюшона выглядывает безносое и безглазое лицо. Рядом костлявое колено поражает своей ноздреватой опухолью, похожей на раздавленный помидор. Есть и чудовищные язвы, выставленные напоказ так, как выставляют подлинную драгоценность. И над всем этим месивом калек стоит непрерывный, низкий, монотонный звук, тоскливый, как звук зимнего ветра вокруг одинокого дома» (181, 63). Хотя пять лет спустя вступление в Иерусалим войск Антанты *8 и положило конец большей части этих ужасов, мысль о том, что местным жителям следует дать возможность заняться чем-то получше нищенства, не встретила всеобщего одобрения. Многие все еще были во власти представления, что внедрение современной промышленности где бы то ни было, а в особенности в Святом городе или его окрестностях будет чуть ли не святотатством. Практическая энергия сионистов ставила под непосредственную угрозу этот сентиментализм, это превращение места в объект идолопоклонства.
Общий интерес временно объединил христианские общины Палестины, и они составили меморандум, который был вручен американской комиссии, посетившей страну в 1920 году. В этом меморандуме выражалось опасение, что «чрезмерная колонизация» представляет угрозу для арабов, а некоторые арабы-христиане сделали довольно зловещее предложение позволить им справиться с этой опасностью «своими собственными методами». Более того, большинство христианских церквей осудило сионизм как угрозу безопасности христиан. Преподобный д-р Юинг, пресвитерианский священник, много лет проживший в Палестине, смертельно боялся могущества еврейского золота. Он считал, что в конце концов мусульмане смогут "за определенную цену смириться с частичным вторжением евреев", и что в таком случае христианское население будет «стерто в порошок между молотом ислама и наковальней еврейства». За редкими исключениями, католические противники сионизма были плохо информированы. На католическом съезде, состоявшемся в 1921 году в Ливерпуле, кардинал Бури призвал обратить внимание на процесс экспроприации коренных жителей еврейскими синдикатами; введенный в заблуждение своими представителями папа Бенедикт XV выразил протест, заявив, что положение христиан в Палестине хуже, чем оно было при турках, и призвал «правительства христианских наций, даже если они не католики», выступить с коллективным протестом в Лиге Наций.
По предположению братьев Таро, «поскольку евреи считают, что они жертвы преследований на протяжении двух тысяч лет, не исключено, что как только в их руках окажется власть, они тут же используют ее для того, чтобы отомстить христианам» (174, 125). Четверть века спустя еженедельный бюллетень Конгрегации по распространению религии («Фидес», 9 мая 1949) высказался в том духе, что сионизм, вероятно, «черпает вдохновение в двухтысячелетнем желании отомстить христианам». С церковной точки зрения, Святая земля была страной, где владение «святыми местами» было вопросом гораздо большей важности, нежели благосостояние живущих там людей. «На сегодняшний день, – писал в 1923 году один из французских клерикалов, – в Палестине обнаруживается протестантская опасность, являющаяся почти неизбежным следствием английского влияния, и еврейская опасность, проистекающая из устремлений сионистов; чтобы бороться с этой двоякой опасностью, потребуются объединенные усилия всех католиков».
«Еврейская опасность» угрожала нарушить благочестивые обычаи паломников, желавших, чтобы земля навеки оставалась заброшенной, и считавших, что в религиозном музее нет места трактору. Несмотря на свою сентиментальность, они страдали отсутствием чувства историзма. Св. Бенедикт не согласился бы с монахом своего ордена, который, посетив Палестину в 1930 году, написал о ней книгу (78). Этот пилигрим чувствовал, что молитва и работа в святых местах несовместимы, он не мог мирно возносить свою молитву, когда тишину заброшенных земель в Генисаретской долине *9 нарушал шум тракторов. Он нашел, что «сравнительное запустение, царящее в этой удушливой долине большую часть года, позволяет христианскому паломнику легче войти в атмосферу тех дней, когда люди обрели здесь Откровение». Если бы этот монах был знаком с сочинениями Иосифа Флавия, он знал бы, что во времена Христа эта долина была одной из самых густонаселенных областей страны, и вплоть до начала мусульманского опустошения в 7 веке она была сплошь покрыта плантациями и славилась своим плодородием. Ренан писал:
