– Они у меня еще вот как попляшут!
И советская эстрада-попса заплясала, потрясая перьями на шляпах, а Рок-герои заплясали по другой причине.
Конец года свободных цен и юного капитализма в России был ознаменован активизацией концертной и иной деятельности Героев рок-н-ролла. В «Октябрьском» неделю без ажиотажа, но с хорошим заполнением зала играла «Машина времени», а в фойе продавалась книга мемуаров А. Макаревича. Чуть позже в СКК группа «ДДТ» представила программу «Черный пес Петербург», а в фойе продавалась пластинка «Актриса-весна». Тогда же в «Октябрьском» выступал «Наутилус» и продавал свою пластинку. БГ, объявив возрождение «Аквариума», сбацал во Дворце пионеров и школьников. В фойе продавался «Русский альбом»…
Мотаясь по СНГ, рок-директорам приходится, например, в украинских землях брать за концерт купонами, закупать сахар и манную крупу, везти в Россию, менять крупу на рубли и только после меновой процедуры выплачивать гонорар Героям…
Что было у среднестатистического Героя рока? Ну – инструменты фирменные, ну – тачка у кого-то и дачка, ну – видик, одежда, какое-то еще имущество и деньги в госбанке. Вряд ли бриллианты и слитки злата. Имущество-то осталось, а деньги сгорели, как и у прочих сограждан. Все мечутся теперь в поисках вчерашнего достатка, а звездам приходится метаться публично. Презентации там, телеигры и другая кака…
Был сон: под бой курантов, объявивших Новый 1993 год, Гайдар залпом осушил стопарь неразведенного «ройяля», подумал мрачно, что приучили, черт, за год контрабандисты, поймал кайф, снял со стены гитару, поудобнее устроил ее на круглых коленках, обтянутых потертыми еще в университетские годы «левисами», прокашлялся и запел битлов: «Бэк ин Ю-Эс, бэк ин Ю-Эс, бэк ин Ю-Эс-Эс-А-а-а!»
Тогда эти статьи читались весело, а теперь – грустно. Иногда знакомые спрашивали:
– Ты, парень, собственно, за кого? За демократов или за коммунистов?
– Я, парни, за Перикла и за Томаса Мора. И еще – за Гаргантюа и Пантагрюэля.
– То-то и видно, дружище!
– Мне, мужики, надутые дураки не нравятся.
– А ты сам-то, старичок, умный или дурак?
– Хочется умным быть, но в историческом плане от дураков без должности всегда пользы больше получалось.
…Осенью заболел отец. Он сидел сутулый на крыльце нашей дачи и смотрел в сторону вянущего сада, на то, как ветер качает сырые ветви и срывает яблоки. Низкие беременные тучи двигались на север, и было еще тепло. Еще никто не знал про онкологию, но теплые дни сентября казались ледяными. Отец все понимал, но подыгрывал нам – маме, брату, мне. Позже он лег в больницу и выписался после операции. Мы обсуждали семьей, как решить проблему со вторым легким, в котором будто бы накапливается жидкость и мешает жить. А жидкость в легком действительно собиралась, и ее врачи откачивали. Отец снова лег в больницу на реке Фонтанке, куда мы с братом приезжали по очереди. Отец снимал больничную пижаму, футболку, садился на край кровати спиной ко мне и просил помассировать спину. Я касался его желтоватой кожи со множеством родинок, растирал ее, повторяя про себя: «Ты расщепляешься, расщепляешься, расщепляешься. Ты уже растворилась. Опухоль».
Прошел Новый год.
Я не был народным лекарем. Да и не верил в них. Мама узнала о каком-то целителе и, несмотря на убеждения, позвонила. Тот порасспрашивал ее об отце и отказался. Отец уже был дома. Услышав телефонный разговор, он проявил некоторый интерес, но, узнав про отказ, сказал:
– Ладно.
Он хотя и обрусел полностью, но по характеру оставался латышом. До двадцати лет мы были близки. В детстве, когда мне было года три-четыре, отец укладывал меня спать и рассказывал про слонов. Он начинал засыпать первым, но я требовал:
– Еще, папа! Еще про слонов.
В юности я стал гордостью семьи, поскольку мои фотографии печатали газеты, сообщая, какой Рокшан, Рикшан, Рекман и даже Бекар (!) замечательный молодой спортсмен. Будущий олимпиец! Но к двадцати годам я стал джинсовым волосатиком с гитарой и отношения с отцом испортились. Несколько раз я даже кричал на него, и отец только вздрагивал. В своих претензиях он был, скорее всего, не прав, но мои оскорбления не стоили этих претензий. Я его сильно обидел, и отношения между нами не восстановились, мы выжидательно смотрели друг на друга последние двадцать лет, так и не сделав шага навстречу.
Теперь отец умирал, и мы по очереди с братом приезжали к родителям вечерами. Он еще ходил, смотрел телевизор, мог говорить. В тот вечер дежурил брат. Это было в феврале. Отец сидел в кресле возле телевизора. Он был коммунистом, стал им еще во время войны, на флоте, а по телевизору в очередной раз насмехались над коммунистами. Отец досмотрел новости, закрыл глаза и скончался. Брат сидел рядом и не сразу сообразил, что произошло.
А я в это время тусовался в ДК Ленсовета – там Джордж организовал концерт под названием «Зимние джинсовые игры».
Но эта книга не о смерти, а о бессмертной жизни. О смерти я больше не буду.
* * *
Зимой девяносто третьего года постоянно что-то происходило. С одной стороны, я все более наезжал на Андрея Тропилло, то есть на его студию, предполагая все-таки довести двадцатилетнюю историю «Санкт-Петербурга» до записи студийного альбома; с другой стороны, дело оджинсовления российского народа продвигалось семимильными шагами.
Средства массовой информации любили нас. Олег Агафонов снял двадцатиминутный сюжет с моей и Лёниной рожами в кадре (Джордж по каким-то своим психоделическим причинам отказался от съемок) и клипом на песню «Дура» в конце сюжета. Клип снимали в училище имени Мухиной, «Мухе»; именно там, где начинался в шестьдесят девятом году «Петербург». Бывшие мои фаны стали ректорами, деканами, проректорами, профессорами и просто пьяницами.
Пока Агафонов ждал камеру и софиты, я удалился с руководством в кабинеты, а когда очнулся… то было уже утро. Я неведомым образом оказался дома. На меня печально смотрели жена и сын-дитятко. Как позже выяснилось, в съемке клипа, кроме меня, активно участвовали ректоры, проректоры, деканы, профессора и просто пьяницы. Мы дергались в зале с гобеленами, студенты и прохожие визжали от ужаса, а Вася, Коля, Сережа и Серега играли на гитарах-барабанах и посматривали на меня с завистью.
Тогда же вышел в свет первый (и последний) номер газеты «Джинсовый Конгресс» – я выпустил его как приложение к «Петербургскому литератору». Приложение не требовало регистрации и прочей бюрократической бодяги. Деньги на газету дал приятель Лени Тихомирова. Джордж же выступал как диктатор, как Сулла или Сомоса. Он наполнил номер своими пространными рассуждениями и умозаключениями. Я тоже не пощадил газетной площади…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
