Мелочную лавку вспоминает А. Н. Бенуа: «Запах русской мелочной [лавки] нечто нигде больше не встречающееся, и получался он от комбинации массы только что выпеченных черных и ситных хлебов с запахом простонародных солений — плававших в рассоле огурцов, груздей, рыжиков, а также кое-какой сушеной и вяленой рыбы. Замечательный, ни с чем не сравнимый это был дух, да и какая же это была вообще полезная в разных смыслах лавочка; чего только нельзя было в ней найти, и как дешево, как аппетитно в своей простоте сервировано» (Бенуа. Кн. 1. С. 70).
151
Приводим свидетельство отца Николая — участника водоосвящения, оставившего в своем дневнике запись об этом событии:
«6 генваря 1880. Воскресенье.
В десять часов в лаврской карете с отцом ризничным и отцом Моисеем отправились во Дворец для участия в Водоосвящении на Неве. <…> Между тем началась литургия в Большой церкви дворца. Ее совершал Высокопреосвященный Исидор, два архимандрита и два придворных священника. В церкви стояли: Цесаревич Великий Князь Алексей и другие Великие Князья и чины. Государя и жениных лиц царской фамилии не было. Певчие пели неподражаемо, особенно хороши дисканты, — нигде не слыхал таких, — точно мягкая, бархатная волна переливается. Во время литургии пришли Митрополиты Макарий и Филофей; прочие члены Святейшего Синода <…> Пред „Верую“ архимандриты вышли облачаться; потом облачились Преосвященные. На Апостоле Владыка и священнослужащие не сидели. Наследник во время ектений при упоминании царских особ истово крестился.
По окончании литургии открылся крестный ход. По случаю холода (было 12 градусов мороза), а также, быть может, болезни Государыни, парада не было; был скромный ход прямо из Дворца на Неву. По обе стороны — далеко от хода, жандармы удержали народ, который виднелся на бесконечную линию по Николаевскому мосту и даже по ту сторону Невы.
При ходе городское духовенство облачалось и вышло заранее, так что мы увидели его в ризах, стоящим по обе стороны от подъезда до реки. При ходе же впереди шли со свечами, потом певчие в стройном порядке — маленькие впереди; все и регент были в красных кафтанах; пели „Глас Господень“ и прочие стихи <…> За певчими — диаконы со свечами и кадилами, за ними — младшие священнослужащие с иконами, потом архимандриты, архиереи, Митрополиты и, наконец, Высокопреосвященный Исидор с крестом на главе, ведомый двумя главными архимандритами — наместником отцом Симеоном и цензором отцом Иосифом. За ними — Наследник и Великие Князья. По сторонам священнослужащих шли назначенные в процессию из разных министерств <…> В залах, по которым проходили, было почти пусто, стояли только со знаменами, которыми, кажется, и заключалась процессия, так как с этими же знаменами стояли потом на Иордане, позади священнослужащих.
На Иордане, под куполом, поместились священнослужащие, певчие, знаменщики. Стояли в таком же порядке, как в церкви: Митрополит Исидор, по сторонам — первым Киевский, вторым Московский Митрополиты и так далее. Под конец, так как места не хватило, стали в два ряда. По самой средине устроен ход вниз на реку, куда и спустились к самой воде — Митрополит Исидор и протодиакон. Внизу — стол. Водосвятная чаша на нем и впереди прорубь на воду. Перила завешаны полотном, — все место, начиная с крыльца и под куполом устлано красным сукном. Водосвятие было возможно краткое: Апостол, Евангелие, ектенья, молитва. По окончании ее, когда началось погружение креста и запели „Во Иордане“, дан был знак и с Петропавловской крепости началась церемониальная пальба, возвещавшая об освящении воды; пальба продолжалась во время троекратного пения „Во Иордане“, с этим же пением тотчас процессия двинулась обратно в прежнем порядке. Наследник стоял в теплой шинели около балдахина. Его и других окропил Владыка.
Еще со Святою водою и кропилом (из зеленых ветвей) шел в процессии Сакелларий церкви Зимнего дворца, — он и окроплял комнаты Дворца, по которым проходили, а также и почетный отряд, поставленный в одной зале. По возвращении священнослужащие остановились на амвоне, и Червонецкий сказал многолетие; царской фамилии в церкви не было.
По окончании пения все разоблачились и направились в залу, где приготовлен был завтрак. Закуска и завтрак были превосходные. Икра, кулебяка, уха, жаркое, пирожные, вина — все носило печать царского яства <…> В центре стола сидел Митрополит Исидор, — по обе стороны его другие митрополиты, архиереи и так далее. Протодиаконы и все лаврские (из Александро-Невской лавры. — А. К.) были тут же. Когда налили шампанское, Митрополит Исидор провозгласил здоровье Императора и Императрицы; потом провозглашено было здоровье его — Владыки Исидора; потом прочих Митрополитов и архиереев; всегда при этом пели многолетье, вставши» (Дневники Святого Николая Японского. СПб.: Гиперион, 2004. Т. 1 (с 1870 по 1880 гг.). С. 126–127).
152
См. примеч. [306] к разделу «Быт Старого Петербурга по газетным объявлениям».
153
«Руси есть веселье питье, не можем бес того быти» (Повесть временных лет).
154
Ср.: «Кто помнит теперь, что такое были вейки? Между тем они, хоть и на короткий срок (всего на неделю), становились очень важным элементом петербургской улицы. Вейками назывались те финны, „чухонцы“, которые, по давней поблажке полиции, стекались в Петербург из пригородных деревень в воскресенье перед Масленой и в течение недели возили жителей столицы. Звук их бубенчиков, один вид их желтеньких белогривых и белохвостых сытых и резвых лошадок сообщал оттенок какого-то шаловливого безумия нашим строгим улицам; погремушки будили аппетит к веселью, и являлось желание предаться какой-то чепухе и дурачеству. Дети обожали веек. В программу масленичного праздника входило обязательное пользование ими» (Бенуа. Кн. 2. С. 290).
«Самым веселым временем в Петербурге была Масленица и балаганы. Елка и Пасха были скорее домашними праздниками, это же был настоящий всенародный праздник и веселье. Петербург на целую „мясопустную неделю“ преображался и опрощался: из окрестных чухонских деревень наезжали в необыкновенном количестве „вейки“ со своими лохматыми бойкими лошадками и низенькими саночками, а дуги и вся упряжь были увешаны бубенцами и развевающимися разноцветными лентами. Весь город тогда наполнялся веселым и праздничным звоном бубенчиков, и такое удовольствие было маленькому прокатиться на вейке! Особенно, если сидеть на облучке, рядом с небритым белобрысым чухной, всегда невозмутимо сосущим свою „носогрейку“. Извозчики презирали этих своих конкурентов — вейка за всякий конец просил „ридцать копеек“ — и кричали на них: „Эй, ты, белоглазый, посторонись!“» (Добужинский. С. 17–18). Вейки имели также прозвища: «сатана-пергала (финск. — сатана, дьявол. — А. К.), ливки (т. е. сливки)» (Светлов. С. 38).
155
В 1898 г. народные гулянья на Масленичной и Пасхальной неделях были перенесены с Царицына луга (Марсово поле) на Семеновский плац. Но они постепенно вытеснялись с плаца в связи с началом строительства в 1902 г. здания Витебского вокзала.
156
Речь идет о карусельном деде-зазывале — любимце публики, который выступал на балконе карусели — деревянной двухэтажной крытой постройке, с внешней и внутренней галереями, разукрашенной снаружи живописными «лубочными» изображениями (портретами знаменитостей, комическими сценами, пейзажами и т. д.) и скульптурой. Такая карусель называлась «Большим самокатом», так как приводилась в движение паровой машиной. Публика, кружась в лодочках (лошадках, вагончиках), наблюдала короткое представление (пантомиму, живую картину, танец), которое давалось на маленькой сцене, находящейся в центре карусели.
«Водрузившись на перила огромнейшей карусели, в шапке с бубенцами и огромнейшей бородой из пакли, дед (обыкновенно из солдат-балагуров), исполнял обязанности современных conferenciers, т. е. импровизировал беседу. И горе тому, кто попадал ему на зубок! Старик буквально забросает его шутками, иногда очень меткими и злыми, почти всегда нецензурными. Большею частью такими жертвами были: какой-нибудь провинциальный ротозей, впервые попавший в столицу, или бойкая горничная, отпущенная господами со двора „погулять на балаганах“» (Дризен Н. В. Сорок лет театра: Воспоминания. 1875–1915. [Пг., 1916]. С. 28–29).
157
«Петрушка, русский Гиньоль, не менее, нежели Арлекин, был моим другом с самого детства. Если, бывало, я заслышу заливающиеся, гнусавые крики странствующего петрушечника: „Вот Петрушка пришел! Собирайтесь, добрые люди, посмотрите-поглядите на представление!“ — то со мной делался род припадка от нетерпения увидеть столь насладительное зрелище, в котором, как и на балаганных пантомимах, все сводилось к бесчисленным проделкам какого-то озорника, кончавшимся тем, что мохнатый черт тащил „милого злодея“ в ад» (Бенуа. Кн. 5 (глава «Петрушка»). С. 521).
