Вдруг все всколыхнулось, возликовало. Из конца в конец пронеслись возгласы: «Eccolo, eccolo!» — «Вот он, вот он!» Началась давка, в водовороте толпы люди вытягивали шеи, становились на цыпочки, как одержимые, расталкивали окружающих, стремясь увидеть папу и торжественный кортеж. Но показался всего лишь отряд гвардейцев-нобилей, выстроившихся справа и слева от алтаря. Тем не менее устроили овацию и нобилям; пока они шли, прямые как струна, их провожал ропот восхищения: все восторгались их превосходной выправкой, невозмутимостью. Какая-то американка объявила, что эти люди великолепны. Какая-то римлянка подробно знакомила свою приятельницу-англичанку с почетной стражей, вспоминая, как в былые времена молодые аристократы, прельщенные пышным мундиром и удовольствием погарцевать перед дамами, почитали за честь оказаться в рядах этой гвардии, теперь же людей набирают с трудом, так что приходится довольствоваться бравыми молодчиками из сомнительной среды разорившегося дворянства, польстившимися на скудное жалованье. И еще четверть часа не смолкала болтовня, наполняя высокие своды нефов нетерпеливым гомоном толпы, которая, в ожидании зрелища, развлекается, глазея на соседей и сплетничая на их счет.
Наконец показался кортеж — долгожданная и редкостная забава; его жаждали так страстно, что появление его ознаменовалось восторженными кликами. И стоило этой процессии показаться, грянули, словно в театре, загремели, прокатились под сводами бешеные рукоплескания: так встречают потрясшего сердца актера, любимца публики, выступающего в главной роли. Впрочем, выступление это на фоне великолепных декораций, в которых разыгрывалось действие, было, опять-таки как в театре, умело подготовлено и рассчитано на то, чтобы произвести сильное впечатление. Кортеж сформировался за кулисами, в глубине капеллы Пьета, первой от входа, направо; и святой отец, прибывший сюда из ватиканских покоев через Капеллу святых даров, вынужден был пробираться тайком, позади драпировки, отделявшей боковой неф и как бы служившей сценическим задником. Здесь, готовые двинуться в путь, ждали, построившись по рангам, кардиналы, архиепископы, епископы, прелаты — вся папская свита. И, точно послушный взмаху балетмейстерской палочки, кортеж появился на сцене, достиг главного нефа, триумфально проследовал от центрального входа до алтаря перед Ракой, продвигаясь меж двумя рядами живой изгороди, образованной верующими, а те, при виде подобного великолепия, поддавшись восторженному исступлению, рукоплескали все оглушительнее.
За кортежем, как встарь, осененная торжественными атрибутами — крестом и мечом, — следовала швейцарская гвардия в полном параде, служители в длинных пунцовых симаррах, рыцари в плащах и при шпаге, в одеждах эпохи Генриха II, каноники в кружевных стихарях, главы религиозных обществ, письмоводители святого престола, епископы и архиепископы, вся папская курия в фиолетовом шелку; кардиналы в высоких шапках, облаченные в пурпур, торжественно вышагивали попарно, соблюдая почтительную дистанцию. И, наконец, офицеры почетного караула, окружавшие его святейшество, прелаты тайной приемной, монсеньер мажордом, монсеньер камергер, и все высшие сановники Ватикана, и служащий папскому престолу римский князь — традиционный символический оплот католической церкви. В кресле, на носилках, под сенью пышных опахал, которыми помавали носильщики, разодетые в алые, расшитые шелком хитоны, восседал святейший папа, облаченный в церемониальные одежды, приготовленные для него в Капелле святых даров, — в омофор, белый стихарь, епитрахиль, белые ризы и белую с золотом митру; это роскошное облачение было получено в дар из Франции. И в потоках яркого солнца, струившегося в окна, люди простирали руки навстречу приближавшимся носилкам и громко рукоплескали.
Пьер по-новому увидел сейчас Льва XIII. Это не был уже тот приветливый, хотя и усталый, но любопытствующий старец, что прогуливался по аллеям прекраснейшего сада, опираясь на руку болтливого прелата. Это не был и святейший папа в красной мантии и тиаре, по-отечески встречающий паломников, принесших ему в дар целое состояние. Это был верховный жрец, всемогущий властелин, божество, которому поклонялся весь христианский мир. Хрупкое восковое тело в белых, отягощенных золотом одеждах, как бы заключенное в раку ювелирной чеканки, казалось окаменевшим; папа хранил надменную торжественную недвижность, подобно высохшему, искони раззолоченному, окутанному жертвенным дымом языческому идолу. На мертвенно застывшем лице жили только глаза, сверкавшие, как два черных алмаза, устремленные вдаль, в неземное, в беспредельность. Ни разу не посмотрел он на толпу, не бросил взгляд ни вправо, ни влево, но устремил его к небесам, словно не ведая того, что творится у его ног. И этот кумир, несомый на руках, подобный набальзамированной, спеленатой мумии, глухой и незрячей, что держится только благодаря своим пеленам, этот старец с блистающим взором обретал в окружении одержимой толпы, которой он, казалось, не видел и не слышал, грозное могущество, тревожащее величие, окаменелость догмы, незыблемость традиции. Пьер заметил все же, что папе как будто нездоровится, он казался утомленным, очевидно, это был один из тех приступов лихорадки, о которых монсеньер Нани говорил накануне, превознося мужество и величие духа этого восьмидесятичетырехлетнего старца, жившего лишь благодаря воле к жизни и сознанию суверенности своей миссии.
Церемония началась. Святой отец сошел с носилок и с помощью четырех прелатов и одного диакона стал неторопливо служить мессу. Во время омовения монсеньер мажордом и монсеньер камергер, сопровождаемые двумя кардиналами, плеснули водой на священные руки того, кто совершал богослужение; перед возношением даров все прелаты папской курии с зажженными свечами в руках преклонили колена вокруг алтаря. Минута была торжественная, и когда во время возношения серебряные горны возвестили прославленный хор ангелов, при звуках которого дамы неизменно падают в обморок, сорок тысяч верующих, толпившихся в соборе, затрепетали, ощутив грозное и дивное дыхание потустороннего мира. И почти сразу же из-под купола, с верхней галереи, где, невидимые глазу, помещались сто двадцать хористов, донеслись неземные голоса; восхищение, исступленный восторг охватил толпу, словно сами ангелы откликнулись на призыв горнов. Голоса неслись с высоты, порхали под сводами, легкие, как звуки небесной арфы, потом угасали в сладостном созвучии и снова с замирающим шорохом крыльев улетали ввысь и пропадали. После мессы папа, все еще находившийся в алтаре, сам затянул «Te deum»[6], певцы и хористы Сикстинской капеллы подхватили, поочередно исполняя каждый стих. Певцов поддержали все, и сорок тысяч голосов, сливаясь в ликующем хвалебном хоре, расплескались в огромном нефе. Зрелище было действительно великолепное: алтарь под роскошным и пышным золоченым балдахином работы Бернини, вокруг, в звездном мерцании зажженных свечей, — прелаты и кардиналы папской курии, посредине, в сверкающих золотом ризах, подобно светилу излучая сияние, — всемогущий папа, на скамьях — кардиналы в пурпурных сутанах, архиепископы и епископы в фиолетовом шелку, на трибунах — парадные мундиры, галуны дипломатического корпуса, мундиры иностранных офицеров, и притекающая отовсюду толпа, и зыбь человеческих голов, колышущаяся в самых отдаленных глубинах собора. Все поражало необъятностью масштабов: боковые нефы, где мог бы уместиться целый приход, трансепты, просторные, как церкви в людных городах, храм, пространства которого едва могли заполнить тысячи и тысячи верующих. И хвалебный гимн толпы становился таким же величавым, вздымался подобно дыханию бури среди тяжелых мраморных гробниц, нечеловечески огромных статуй, гигантских колонн, устремляясь ввысь, к раскинувшимся каменной громадой сводам, в небесную ширь купола, где во всем великолепии золотых мозаик открывалась беспредельность.
После «Те deum», пока Лев XIII надевал вместо митры тиару, менял ризы на папскую мантию и занимал свой трон на помосте у входа в левый трансепт, толпа снова загудела. Теперь папа возвышался над собравшимися. Когда же после чтения требника Лев XIII поднялся, по толпе, словно веяние потустороннего мира, пробежал трепет. Символически увенчанный тройною короной, облаченный в золото мантии, папа как бы вырос. И среди внезапно наступившей глубокой тишины, нарушаемой только биением сердец, он жестом, исполненным благородства, поднял руку и стал неторопливо благословлять верующих; голос его, вылетавший из восковых уст, из обескровленного, безжизненного тела, неожиданно громкий и звучный, казался подлинно гласом божиим. Эффект был ошеломляющий, снова грянули рукоплескания, а когда кортеж опять выстроился, чтобы возвратиться тем же путем, необузданный восторг достиг такого неистовства, что рукоплесканий показалось недостаточно, раздались возгласы, вопли, исступление охватило толпу. Подле статуи святого Петра, среди кучки одержимых грянуло: «Evviva il papa re! Evviva il papa re!» — «Да здравствует папа-король! Да здравствует папа-король!» И пока кортеж продвигался, этот возглас, как пламя пожара, несся за ним вслед, зажигая, одно за другим, сердца и вырываясь под конец тысячеустым гулом возмущения по поводу посягательств на Папскую область. Все благочестие, все слепое обожание этих набожных католиков, взбудораженных царственным зрелищем великолепной церемонии, вылились в мечту, в неистовое желание увидеть папу не только всемогущим отцом церкви, но и монархом, владыкой души и тела своих подданных, неограниченным властелином мира. Вот в чем истина, вот в чем счастье, вот в чем единственное спасение. Пусть все отдадут папе — человечество и вселенную! «Evviva il papa re! Evviva il papa re!» — «Да здравствует папа-король! Да здравствует папа-король!»
