После «Те deum», пока Лев XIII надевал вместо митры тиару, менял ризы на папскую мантию и занимал свой трон на помосте у входа в левый трансепт, толпа снова загудела. Теперь папа возвышался над собравшимися. Когда же после чтения требника Лев XIII поднялся, по толпе, словно веяние потустороннего мира, пробежал трепет. Символически увенчанный тройною короной, облаченный в золото мантии, папа как бы вырос. И среди внезапно наступившей глубокой тишины, нарушаемой только биением сердец, он жестом, исполненным благородства, поднял руку и стал неторопливо благословлять верующих; голос его, вылетавший из восковых уст, из обескровленного, безжизненного тела, неожиданно громкий и звучный, казался подлинно гласом божиим. Эффект был ошеломляющий, снова грянули рукоплескания, а когда кортеж опять выстроился, чтобы возвратиться тем же путем, необузданный восторг достиг такого неистовства, что рукоплесканий показалось недостаточно, раздались возгласы, вопли, исступление охватило толпу. Подле статуи святого Петра, среди кучки одержимых грянуло: «Evviva il papa re! Evviva il papa re!» — «Да здравствует папа-король! Да здравствует папа-король!» И пока кортеж продвигался, этот возглас, как пламя пожара, несся за ним вслед, зажигая, одно за другим, сердца и вырываясь под конец тысячеустым гулом возмущения по поводу посягательств на Папскую область. Все благочестие, все слепое обожание этих набожных католиков, взбудораженных царственным зрелищем великолепной церемонии, вылились в мечту, в неистовое желание увидеть папу не только всемогущим отцом церкви, но и монархом, владыкой души и тела своих подданных, неограниченным властелином мира. Вот в чем истина, вот в чем счастье, вот в чем единственное спасение. Пусть все отдадут папе — человечество и вселенную! «Evviva il papa re! Evviva il papa re!» — «Да здравствует папа-король! Да здравствует папа-король!»
О, этот клич! Воинственный клич, вдохновивший на такое множество преступлений, такое множество кровопролитий! Клич самозабвенных слепцов, одержимых желаниями, осуществление которых возвратило бы человечество к бедствиям минувших столетий! Словно пытаясь избежать заразы идолопоклонства, Пьер, негодуя, поспешно покинул трибуну. И пока кортеж продвигался, молодой священник, спасаясь от толкотни, от оглушительных, неумолчных воплей толпы, торопливо прошел через левый боковой неф; выбраться на улицу было невозможно, но все же, стремясь избежать давки у выхода, он решил воспользоваться открытой дверью и очутился в притворе, откуда лестница вела на купол. Ризничий, стоявший в дверях, напуганный и восхищенный этим бурным порывом благочестия, поглядел на аббата в нерешительности, колеблясь, не следует ли его задержать; но, несомненно, вид сутаны, а главное, собственное глубокое волнение сделали его терпимым. Он знаком разрешил священнику пройти, тот сразу же очутился на лестнице и быстро поднялся по ней, спеша взобраться выше, еще выше, уйти поближе к миру и тишине.
И внезапно наступила глубокая тишина; стены все еще слегка содрогались от воплей толпы и в то же время заглушали их. Лестница, удобная и светлая, с широкими каменными ступеням, вилась внутри какой-то башенки. Пьер выбрался на крышу нефов и обрадовался, снова увидев яркое солнце, вдохнув чистый и свежий, как в открытом поле, ветерок. Он удивленно обвел взглядом необъятное нагромождение цинка, свинца и камня — весь этот воздушный город, живущий под голубыми небесами своей особой жизнью. Здесь были купола, колокольни, террасы, даже дома и сады, украшенные цветниками дома рабочих, неотлучно пребывающих на крышах собора и непрерывно занятых его ремонтом. Небольшое население копошится, трудится, любит, ест и спит здесь же, на кровле базилики. Пьеру захотелось подойти к балюстраде, ему любопытно было поглядеть вблизи на огромные статуи Спасителя и апостолов, которые высятся над фасадом со стороны площади св. Петра, на этих шестиметровых великанов, чьи полуразрушенные от дождя и ветра руки, ноги, головы нуждаются в непрестанной починке и держатся только с помощью цемента, стержней и скоб; он нагнулся, чтобы окинуть взглядом нагромождение рыжих ватиканских крыш, и ему почудилось, будто вопль, от которого он бежал, доносится с площади. Он поспешно стал подыматься выше, пробираясь внутри опорного столба, по ступеням, ведущим на купол. Вначале вилась лестница, потом пошли тесные, наклонные коридоры, скаты с высеченными в них ступеньками, расположенные между внутренней и наружной стенкой двойного купола. Один раз Пьер из любопытства толкнул какую-то дверь и снова очутился внутри храма, на высоте более шестидесяти метров от пола, посреди тесной галереи, огибающей купол, как раз повыше фриза, на котором можно было прочитать начертанную огромными буквами надпись: «Tu es Petrus et super hanc petram…»;[7] Пьер облокотился, желая заглянуть в грозную пропасть, которая разверзлась под ним с глубокими провалами трансептов и нефов; вопль, исступленный вопль толпы, которая с неумолчным воем кишела внизу, хлестнул его по лицу. Поднявшись выше, он открыл еще одну дверь и обнаружил другую галерею, на сей раз расположенную над окнами, там, где начинались роскошные мозаики; отсюда толпа казалась меньше, она была далеко, на самом дне головокружительной бездны, где гигантские статуи, алтарь перед Ракой св. Петра, пышный балдахин Бернини выглядели игрушками; но вот снова донесся вопль, воинственный вопль идолопоклонников, хлестнувший аббата с жестокостью урагана, сила которого нарастает по мере его приближения. Чтобы не слышать этих воплей, Пьер стал подниматься выше, все выше и очутился на парящей в самом небе галерее, опоясавшей фонарь снаружи.
Какое восхитительное чувство облегчения он испытал вначале, окунувшись в эти беспредельные просторы воздуха и света. Над ним не было больше ничего, только золоченый бронзовый шар, куда взбирались императоры и королевы, как о том свидетельствуют пышные надписи в проходах, полый шар, где звучат громовые раскаты голосов, где грохотом отдается каждый звук, доносящийся из пространства. Пьер вышел со стороны апсиды, и ему сразу же открылся вид на ватиканские сады; отсюда, с высоты, купы деревьев показались ему низкорослым кустарником; и ему припомнилась недавняя прогулка, обширный партер, похожий на выцветший смирнский ковер, синеватая, цвета стоячей воды, зелень дубравы, более приветливый, тщательно возделанный фруктовый сад и виноградник. По неровным склонам, которые надежно укрывала грозная стена Льва IV, сохранившая обличье старинной крепости, рассыпались белые пятнышки фонтанов, башни Обсерватории, загородного дома, где папа проводил жаркие летние дни. По узкой галерее Пьер обошел вокруг фонаря, и вдруг перед ним открылся Рим и его необъятные окрестности: далекое море на западе, непрерывные цепи гор на востоке и юге, однообразная зеленоватая пустыня римской Кампаньи, раскинувшаяся вдоль всего горизонта, и город, Вечный город, у его ног. Никогда еще Пьер не ощущал в такой мере величавости пространства. Рим был тут, под ним, отсюда, с высоты птичьего полета, открытый его взорам с отчетливостью рельефной географической карты. Какое прошлое, какая история, какое величие! И вот этот Рим, умаленный расстоянием, — перед ним: крохотные, словно игрушечные домики, подобно грибам усеявшие необъятные просторы земли! Пьера увлекла возможность в мгновение ока охватить взором, отчетливо представить себе различные районы города; там древний Рим — Капитолий, Форум, Палатин, здесь, в Борго, у его ног — папские владения, собор св. Петра и Ватикан, обращенные к современному городу, к итальянскому Квириналу и взирающие на него через головы средневековых зданий, сгрудившихся в прямоугольнике, который образует излучина Тибра, тяжело катящего свои желтые воды. И, наконец, особенно поразило Пьера зрелище мелового пояса, образованного новыми кварталами вокруг рыжего ядра старых, выжженных солнцем кварталов: подлинно символическая попытка омоложения, медлительные преобразования дряхлой сердцевины города и, словно по волшебству, обновленные предместья.
Но в лучах жгучего полуденного солнца Пьер уже не узнавал прежнего Рима, увиденного им в день приезда, такого ясного и непорочного, обласканного мягкою негой восходящего светила. Уже не было Рима улыбчивого и сдержанного, окутанного золотистой дымкой, парящего как во снах детства. Рим предстал ему сейчас залитый резким светом, в суровой недвижности, в мертвенном молчании. Дали, как бы спаленные нестерпимым пламенем, гасли, утопая, исчезая в огненных брызгах. И на фоне блекнувшего горизонта крупными пятнами света и тени, грубыми гранями проступали резкие очертания города. Он походил на старый, давно заброшенный каменный карьер с редкими островками темно-зеленых деревьев, залитый отвесными лучами солнца. Виднелась порыжелая башня Капитолия над древним городом, черные кипарисы Палатина, развалины дворца Септимия Севера, похожие на побелевший костяк, на скелет ископаемого чудовища, занесенный сюда потопом. Напротив вознесся современный город: нестерпимо сверкая кричаще-желтой краской, вытянулись в длину подновленные здания Квиринала, окруженные могучими кронами садовых деревьев, а за ними, справа и слева, сияя алебастровой белизной, раскинулись на склонах Виминальского холма новые кварталы: меловой город, испещренный тысячами чернильных черточек — окон. Тут и там открывались то стоячие воды Пинчо, то вилла Медичи, вздымающая свою двухъярусную башенку, то замок Святого Ангела цвета старой ржавчины, то горящая, как свеча, колокольня Санта-Мариа-Маджоре или три церкви на Авентинском холме, уснувшие среди ветвей, пли палаццо Фарнезе с его обожженной летним солнцем черепицей цвета старого золота, и купола храма Иисуса Христа, и купола церкви Сант-Андреа-делла-Валле, и купола церкви Сан-Джованни-деи-Фьорентини, купола, купола, раскаленные добела, точно расплавленные в небесном горниле. И Пьер вновь ощутил, как сжимается у него сердце при виде этого могучего, сурового Рима, столь непохожего на Рим его мечты, на город вечной юности и надежды, на Рим, который он думал обрести здесь в то первое утро и который теперь исчез, чтобы уступить место неколебимому граду гордыни и господства, даже в объятиях смерти упорно отстаивающему свое место под солнцем.
