Так они лежали, не подавая звука, и кровь в старых чреслах учителя постепенно успокоилась тоже. Ему стало холодно, но он боялся пошевельнуться и мучился, пока они наконец не встали, оделись и начали спускаться по лестнице.
Он решил выждать еще несколько минут, чтобы избежать неловкости, если они его увидят. Потом встал, схватился за перила, глянул вниз и увидел, что из темных кустов вокруг башни выскакивают несколько мужчин и, «точно злобные звери», набрасываются на влюбленную пару.
Женщину оттащили за волосы, а парня повалили и в ужасающем молчании стали методично, будто выполняя какую-то механическую работу, избивать и топтать тяжелыми рабочими ботинками. Только надсадный хрип, стоны и всхлипывания да тяжелое шмяканье ударов слышались в холодном воздухе.
Когда нападавшие снова исчезли в кустах, Пинес торопливо спустился по лестнице, подошел к лежащему и посмотрел на. его окровавленное тело. Рваное мясо сверкало всеми оттенками кармина, точно раздавленный гранат, и сердце учителя сжалось и задрожало.
«Он лежал лицом вниз. Я осторожно повернул его на спину, и он застонал от боли. Это был Ури Миркин. Твой двоюродный брат».
33
Я и сейчас еще мучительно жалею, что меня не было там в ту ночь, чтобы вырвать Ури из рук истязателей. В ту минуту я топтался под домом нашего деревенского врача. Здравчасть дома престарелых регулярно оповещала деревенских врачей о состоянии здоровья их стариков, и я надеялся услышать сквозь занавески, как чувствует себя дедушка в эти свои последние дни.
«Если бы я был там, — всхлипывая, говорил я Пинесу, — если бы только я был там! Я бы спас Ури. Я бы поубивал их всех».
Кулаки мои сжимались и разжимались, пот катился по шее.
Пинес рассказал мне обо всем лишь после того, как Ури изгнали из деревни. Все знали, что произошло, но только мне старый учитель признался, что был в эту ночь на башне. На заседании деревенского Комитета он на все расспросы отвечал, что вышел погулять из-за бессонницы и увидел юношу, лежавшего без сознания. «А увидев, закричал во весь голос, что совершившие эту подлость — бандиты, разбойники, сыны рефаимов[151]».
На самом деле Пинес спросил Ури, что с ним, и, не получив ответа, бросился в розовый сад возле синагоги, смочил под краном носовой платок и, вернувшись, вытер разбитые губы моего брата. Худое искалеченное тело медленно шевелилось в усилии и муке сломанных ребер и раздавленных тканей. «Как израненный ангел, упавший с небес».
Он подхватил Ури под мышки и с трудом дотащил до своего дома, стоявшего неподалеку. «У него была сломана ключица и вывихнуто плечо».
«Почему ты не позвал меня?! — взвыл я. — Я бы донес его на руках!»
Пинес уложил Ури на свою кровать и сидел возле него всю ночь. Он раздел его догола, осмотрел нежное, стройное, истоптанное тяжелыми ботинками тело, бережно протер его раны влажным платком и смазал зеленкой.
Ури дергался и стонал от боли, разноцветные кровоподтеки переливались по всему его телу, как цветы, и запах раскрывшегося женского бутона, еще подымавшийся от его чресел, не переставал ударять в возбужденные ноздри Пинеса, «заполняя носовые синусы» и собираясь под костями висков и лба, точно слой сладкой росы.
Всю ночь Пинес сидел возле Ури и смотрел на него.
«Он допытывался у меня, почему я каждый раз кричал и что во мне есть такого, что все женщины деревни готовы со мной лечь».
«Он был слишком потрясен, измучен и растерян, чтобы отвечать на мои вопросы».
Страшные звуки глухих ударов, хрустящих костей, выворачиваемых суставов, раздираемой кожи не выходили из головы Пинеса. В ночной темноте он не смог распознать нападавших и теперь подозревал каждого мужчину в деревне, от шестнадцати до шестидесяти лет. «Мы уподобились диким зверям, — думал он. — Человек брата своего поедает». Кости пинесовского черепа истончились до толщины издырявленной пленки, которая с трудом сдерживала муку и гнев. «Всю свою жизнь я затыкал пробоины, а сейчас плотины рухнули, и я увидел лицо надвигающегося зла».
Утром он оставил возле кровати чашку чая и печенье и отправился в наш коровник. Авраам и Иоси доили, раздраженные отсутствием Ури. Я работал во дворе, разгружая телегу с кормовой свеклой.
«Ури у меня», — сказал учитель. Но не успел он договорить, как в воротах коровника появились люди из деревенского Комитета. Авраам велел нам с Иоси продолжать дойку, а сам поднялся с ними в дом. Минуты через две оттуда послышались страшные вопли Ривки. Будто мало ей было того стыда, что она была дочерью наемного служащего, простого шорника, а не земледельца, и женой разочаровавшего всех «первенца деревни», так теперь ей еще выпал позор быть матерью распутного сына. Впервые в жизни я слышал то, что хотел услышать, без того чтобы подползать и пригибаться, забираться на ветки, и подслушивать, и таиться в темноте, как вор.
— Всё из-за этой сучки-воспитательницы, которая разрешила ему ходить у нее под юбкой, прямо у себя в заднице! — орала моя тетка.
— Не всем обязательно это слышать, — увещевал ее Авраам.
— Это все твоя вина! Это у тебя уже в девять лет стоял на эту американку! А твой брат вообще трахал коров! И сестра твоя тоже раздвигала ноги без трусов на всех крышах!
Огромная стая голубей в ужасе взлетела над крышей коровника, и стихающее хлопанье их крыльев оставило за собой эхо, бьющееся о Ривкины щеки. Члены Комитета терпеливо переждали, пока улеглась суматоха, и потом сообщили родителям, что они решили «отослать Ури на некоторое время из деревни». Жену секретаря Якоби, сообщили они, уже увезли ночью в дом ее сестры в городе. Мешулам Циркин, который к тому времени был почти пятидесятилетним девственником, говорил мне потом, что «если бы они решили увезти всех, кого трахнул твой Ури, в деревне остались бы только Рива и Тоня».
Ури доставили в районную больницу. Я навестил его всего один раз, и он попросил меня больше не приходить. «Хорошо, что дедушка не знает, — сказал он, — хорошо, что дедушка уже умер». Сестры, привлеченные его красотой, которая угадывалась даже из-под бинтов, порешили, что ему не нравятся женщины. Когда он выздоровел, дома решили отправить его к дяде, Ривкиному брату, который был крупным подрядчиком на строительных работах в Галилее. Авраам и Ривка провожали его до станции. Я поднялся на крышу сеновала и видел, как они шли через «Кладбище пионеров». Они постояли возле могилы дедушки, прошли через апельсиновую рощу и потерялись, как муравьи, на соломенно-желтых просторах полей. Вот так же я смотрел, как Зайцер исчезает вдали, уходя в свой очередной субботний поход, так я видел уходящего вдаль Эфраима, и бабушку Фейгу, торопящуюся со всеми деревенскими к железной дороге, и Шломо Левина, возвращающегося с похорон своей сестры.
На Ури были отглаженные синие брюки и светлая рубашка, в руке он нес маленький деревянный чемодан. Ривка шла рядом с ним, а Авраам немного впереди, наклонив голову, как будто прокладывал дорогу. Они пересекли поле стерни, обогнули брошенные артиллерийские позиции англичан и направились к станции, скрытой за гигантскими эвкалиптами. Когда поезд отошел, оставив за собой долгий гудок, я снова увидел Авраама и Ривку. Они шли обратно. Она шагала немного впереди, возбужденно размахивая руками, а он то и дело наклонялся, чтобы положить зернышко цианида в замеченную по дороге мышиную нору.
Я несколько раз говорил с Пинесом об этой истории, но он сказал, что любовь к женщине никогда не свивала гнездо в моем сердце и я не смогу понять, что там на самом деле произошло. В ту пору, утратив прежние ограничения и тормоза, Пинес уже открыто говорил все, что думал. «Ты любил только своего дедушку, — сказал он мне. — Иногда ты напоминаешь мне Эфраимова быка. Может, и ты ждешь, что кто-то возьмет тебя на спину и отнесет на случку».
Я не рассказал ему, что все эти годы знал о похождениях моего двоюродного брата. Я никогда не видел Ури, что называется, в деле, но не раз невольно подслушивал откровенные и бесстыдные разговоры женщин, которые признавались друг другу в своих проказах и всякий раз, вспоминая Ури, вздыхали, и хихикали, и указывали друг на друга пальцами и глазами. Потом я видел их в деревне — они улыбались друг другу, словно обменивались общей тайной. Все до единой — внучка Рылова, внучка Либерзона, жена Шуки — осеменителя коров, дочь столяра Гидеона, мать Михаль Маргулис и сама Михаль, наша бывшая соученица, и жена деревенского врача, и жена ветеринара, которая, несмотря на возраст, металась в приступе страсти, как бушуют полевые колосья на ветру, и всё выкрикивала: «Эфраим! Эфраим!»
«И самое странное, — сказал мне Ури, изумленный тем, как много я знаю, — что им нравится, когда я так кричу, и все они знают об этом, одна от другой, и эти крики важнее для них, чем само занятие».
