Откорм телят на мясо был очень прибыльным в те времена, но при виде торговцев скотом с их грузовиками дядя Авраам мрачнел. Они накручивали хвосты быков на кулак и мучительными поворотами руки вправо и влево заставляли этих больших животных идти к сходням грузовика. Авраам не мог вынести этого зрелища, и еще два-три дня после того, как его плачущих быков уводили на бойню, мышцы дяди сводила такая судорога, что он ходил по двору, качаясь и дергаясь, как механическая кукла.
Когда я баловался с его бычками, он ничего не говорил, но медленная слабая улыбка разглаживала его изрытый бороздами лоб и разливалась по лицу. Иногда я видел тетю Ривку, которая пряталась за толстым стволом эвкалипта и смотрела на меня, когда я выходил из загона, раздетый, потный, встрепанный, со вздувшимися жилами.
«Чем укладывать быков в навоз, лучше бы уложил девочку на солому!» — сердито выкрикивала она и тут же исчезала.
В дедушкиных ящиках я нашел старые бумаги, документы, мамины засушенные цветы, письма, которые присылали дедушке со всех концов Страны, чтобы посоветоваться с ним по поводу садов. «У меня тяжелая почва, и после дождя вода стоит на ней подолгу. Могу ли я посадить в ней персики?» — писал Арье Бен-Давид из деревни Кфар-Ицхак.
Дедушка прикалывал к каждому письму копию своего ответа. «Дорогому товарищу Арье» он рекомендовал посадить по 36 персиковых деревьев на дунам и привить их к сливе «мирабелла».
Остатки изъеденных, больных, уже раскрошившихся в конвертах листьев, когда-то посланных к нему на диагностику, и записка его почерком: «Шимон, дружище! То, что я сказал об удалении лишних побегов, не относится к винограднику, посаженному в нынешнем году. В таком нежном возрасте нельзя трогать побеги, выросшие из привитых глазков. Нужно удалить только ветки, выросшие на подвое».
Были и другие находки. «Я живу в съемной комнате еще с несколькими рабочими, — писал Шломо Левин из Иерусалима своей сестре в Галилею. — Возвращаюсь домой после работы, и руки мои так изранены и распухли от работы с камнем, что я не могу ни к чему прикоснуться. Тут поблизости растут несколько старых оливковых деревьев, и я иду туда, опираюсь на одно из них и плачу, как маленький ребенок. Стану ли я когда-нибудь настоящим рабочим? Или это просто тоска по нашей маме?»
Дождь барабанил по крыше времянки, медленный, затяжной дождь Долины, который превращает землю в ловушку, а тело в губку. Я любил расхаживать под дождем, нахлобучив на голову пустой мешок, сложенный в виде большого заостренного колпака, покрывающего мою голову и плечи. Раз в неделю я ходил в Народный дом к началу киносеанса — посмотреть, как Рылов сгоняет пощечиной того, кто посмел сесть на его постоянное место, — а иногда уходил к источнику, чтобы полежать на спине в кустах и поглядеть на небо. Сюда когда-то ушел мой дедушка со своим первенцем, маленьким Авраамом, и вся деревня поднялась на водонапорную башню, чтобы посмотреть, как сияет этот мальчик в ночной темноте.
«Я разжег небольшой костер, который горел всю ночь, отпугивал шакалов и окрашивал тростник и малину золотым светом, — рассказывал мне дедушка. — Авраам спал, а я думал».
Три раза в неделю в мой большой дом приходит уборщица. По ночам я сижу в сверкающей чистотой кухне, пью чай и размышляю, воскрешая в воображении нашу дремлющую деревню. У нас в Долине о людях всегда говорят просто — «спят», но о деревне — что она «спит сном праведным».
Наша деревня имеет форму буквы «Н». Дома мошавников расположены по длине вертикальных палочек, а их поля — снаружи, по обе стороны от буквы. Хозяйство Миркиных находится в северо-восточном углу. Вдоль центральной поперечины стоят школа, Народный дом, инкубатор, маслодельня с сыроварней, амбулатория, кооперативная лавка, силосная башня и почта. Дома наемных служащих идут параллельно домам земледельцев, во внутренней части деревни, окруженные маленькими садиками и подсобными хозяйствами.
Трудно представить, что когда-то здесь были болота и пустыри. Старые фотографии в ящиках Мешулама: палатки на плоской, лысой пустоши, полуодетые люди, невзрачные, худосочные коровы и тощие куры — все это кажется сфотографированным где-то в другом месте. Сейчас к входу в каждый двор ведет аллея высоких кипарисов или казуарин, а некоторые даже посадили у ворот своего дома вашингтонские пальмы, и теперь эти тонкоствольные деревья качают своими растрепанными вершинами высоко в небе.
Дюжину таких пальм я посадил у входа на свое «Кладбище пионеров». К этому времени в нашем доме оставались только Авраам, Ривка и Иоси. Каждую субботу они ездили навестить Ури. Иногда они приглашали меня с собой.
Иоси вел старый «студебеккер». У него не было водительских прав, но водитель он был прекрасный — спокойный, внимательный, и дорога словно втягивалась в его зрачки, как будто он непрерывно перерабатывал ее в своем мозгу. Авраам молчал, а Ривка, поначалу пытавшаяся завязать разговор, спустя некоторое время разочарованно умолкала, и на ее лице появлялось выражение обиженной телки. Это у нее получалось профессионально.
Ее брат, у которого теперь жил Ури, после армии оставил деревню и за несколько лет стал крупным подрядчиком по земляным работам. Его тракторы работали по всей Стране, и ответвления его бизнеса протянулись даже в Африку и Латинскую Америку. Это был богатый, маленький, веселый человечек, который очень симпатизировал мне и всегда пытался вызвать меня побороться. Он изо всей силы хлопнул меня по спине и спросил, не хочу ли я поработать у него в качестве бульдозера.
— Я слышал, ты делаешь большие деньги, парень, — сказал он, хитровато улыбнувшись, и стукнул кулаком по стене моего брюха. — Если тебе нужен экскаватор-другой для твоих могил, ты только скажи.
— Мне достаточно кирки и мотыги, — ответил я.
— Он скоро купит тебя самого, со всеми твоими экскаваторами, — вмешалась Ривка.
Поскольку слухи о причинах изгнания Ури прибыли сюда вместе с ним, он стал предметом толков и сновидений всех местных девиц. Но он по-монашески отрешился от прежних удовольствий.
«Знаешь, о чем я думаю? — сказал он мне, когда мы наконец остались на несколько минут наедине. — О твоих родителях. О твоем отце, который поднял глаза и понял, что его женщина упадет к нему с неба, и о твоей матери, которая умерла во сне, обнимая его и мечтая о мясе».
36
С того дня, как дедушка ушел с Шуламит, он посетил нас всего один раз. До сих пор помню, как зачастило мое сердце, когда я вернулся с поля и увидел машину из дома престарелых, стоящую в нашем дворе. Я вошел и увидел, что дедушка лежит в своей кровати, а деревенский врач и Авраам сидят около него.
Поначалу меня охватил страх. Но дедушка сказал, что приехал только потому, что очень тосковал по дому. У двери врач сказал мне, чтобы я заглянул к нему потом.
Доктор Мунк был новичком в деревне. Он появился у нас уже после того, как дедушка ушел в дом престарелых. У него была милая жена-блондинка, которая сразу же подружилась со всеми и иногда даже подменяла кого-нибудь в школе. Запах кошачьей чистоты исходил от ее кожи, и ее летние платья пахли растертыми листьями лимона. Уже через месяц после их приезда Пинес и женщины услышали возглас: «Я трахнул жену доктора Мунка».
Доктор играл на виолончели и даже выступал несколько раз перед нашими деревенскими любителями музыки. Циркин побывал на одном из этих его концертов и потом объявил, что, если бы он тоже держал свою мандолину между ногами, «она завывала бы ничуть не хуже».
«Наш дедушка думает, что он вот-вот умрет, — сказал мне доктор Мунк с той деланной доверительностью, которую он практиковал. Его отвратительная собачонка тем временем злобно пыталась укусить меня за лодыжку. — Я осмотрел его, он в полном порядке. Такие мысли иногда посещают людей его возраста. Так что давай успокоим нашего дедушку».
В доме престарелых дедушка просто сказал, что хочет навестить своих, и это не вызвало никаких подозрений. Но, добравшись до дома, он сразу же попросил Авраама позвать врача.
«Я умираю, — сообщил он доктору Мунку, — и я хочу спросить, что ощущает человек в минуту смерти».
Я был изумлен. Дедушка никогда в жизни не звал врачей. Он доверял только медсестрам и фельдшерицам. Нашего прежнего врача, который умер за несколько лет до этого, он терпеть не мог. То был странный еврей-вегетарианец, который эмигрировал из Шотландии куда раньше, чем ее впервые упомянул в своих письмах дядя Эфраим. Он мазал плесенью загрязненные раны и слезящиеся пенисы задолго до открытия пенициллина и ел печеные клубни подснежника, мякоть мандрагоры и толченую кору ореховых стволов. Каждое утро он принимал солнечные ванны, а своих гостей угощал мальвой, которую собирал на обочинах дорог, и портулаком, который воровал из куриных кормушек. Его иврит смешил всю деревню. Он прославился своими диагнозами, вроде: «Корова ударила Рылова копытом в голову, и он полчаса лежал в навозе, лишенный ума». Его диета была такой сбалансированной и здоровой, что он вообще не старился, и даже в восемьдесят лет, когда клеверные бострихиды и долгоносики с их длинными хоботками окончательно доели все запасы клетчатки в его внутренностях и она превратилась в желтый порошок, на его коже по-прежнему не было ни единой морщинки.
