В те прозрачные хрупкие дни весны, когда Сергей Павлович Королев бродил по мокрому солнечному Ленинграду, в маленьком, по окна укрытом сугробами селе Клушине, в избе при дороге на старый Гжатск уже почти месяц жил мальчик. Мать и отец улыбались, слушая его писк, и шепотом спорили – все не могли понять, какого же цвета глаза у сына... И никак не мог тогда в Ленинграде знать Королев, что через много очень трудных, подчас жестоко несправедливых к нему лет наступит новая прекрасная весна, когда этот неведомый ему мальчик в нестерпимо ясных глазах своих принесет ему отблеск нового мира, мира черного неба и голубой Земли, мира, которого до него не видел никогда ни один человек.
Президиум Всесоюзной конференции по изучению стратосферы.
Ленинград, 31 марта 1934 г.
20
Широта горизонта определяется высотой глаза наблюдателя.
Адмирал Степан Макаров
Ворошилов не любил Тухачевского и скрывал это с трудом. В Тухачевском была открытая уверенность, он всегда знал, что надо делать и чего не надо, и это – раздражало. Еще нервировала пилочка, которую Михаил вдруг быстро, как маленькую сабельку, выхватывал из нагрудного кармана гимнастерки и, не глядя, начинал подпиливать ногти. Трудно объяснить, но в этой пилочке было что-то обидное, издевательское для Клима Ворошилова. При виде этой пилочки он сразу вспоминал, что Михаил – сын поручика лейб-гвардии и сам служил в Семеновском полку, и отогнать от себя эту не первый раз посещавшую его мысль был не в силах. Разговор, однажды вскользь начатый Тухачевским о ракетах, тоже показался каким-то издевательским. Михаил словно ждал и желал возражений и даже улыбнулся, правда, одними глазами, когда Ворошилов сказал, что большого проку в ракетах он не видит.
Разговор этот, вроде бы мимолетный, имел долгую предысторию. Впервые серьезно задумался Тухачевский о ракетах в Ленинграде, когда осматривал Газодинамическую лабораторию. Ее конструкторы и хозяйственники сидели в том же доме № 19 по улице Халтурина, где жил сам Михаил Николаевич. По его распоряжению ракетчикам выделили еще помещение «под шпилем» в центральной части Адмиралтейства и в каменных мешках Иоанновского равелина Петропавловской крепости, где не то что ракетные двигатели запускать, а бомбы авиационные взрывать было можно. Однажды он приехал в крепость посмотреть на испытания. Рев и пламень жидкостного двигателя, невероятная мощь, скрытая в этой машине, поразили его. После испытаний он зашел на стенд. Сильно пахло гарью и какой-то едкой химией. Молоденький, похожий на скворца, Валентин Глушко объяснял ему устройство своего мотора. Он сразу все понял, подивился простоте, если не сказать примитивности конструкции этого «горшка» и еще более укрепился в мысли, что все это – не игрушки, что этот такой жаркий и громкий и в то же время такой маленький огненный агрегат может в будущем изменить весь облик военной техники. Тогда же, после разговора с Глушко, он напишет: «...крайне секретно, но интенсивно ведутся работы по созданию реактивного мотора»...
Сразу, чтобы не забыть, вернувшись из крепости в штаб, он распорядился увеличить оклад Глушко до тысячи рублей. Финансист, когда принес на подпись приказ, робко заметил, что начальник всей лаборатории получает только пятьсот... Тухачевский посмотрел ему в глаза, чуть дольше, чем обычно, и сказал:
– Я знаю.
Потом, уже в Москве, познакомившись с ракетчиками из ГИРД, он часто их сравнивал. Ленинградцы были старше, солиднее, основательнее. Даже молодые. Тот же Глушко, чистенький, аккуратненький, действительно сразу видно, что из университета, новая интеллигенция, ученый завтрашнего дня. А Королев совершенно не похож на ученого. В крепкой его фигуре какая-то хмурая крестьянская деловитость. А говорят, он как раз из интеллигентной семьи. Однажды в разговоре с ним Тухачевский обронил:
– Rira bien, que rira Ie dernier...32
Королев улыбнулся и тут же бросил в ответ с сильным малороссийским акцентом:
– Je crois, nous ne serons pas d'humeur a rire, tous les deux...33
Королев был упрям и все время старался скрыть свою молодость подчеркнутым немногословием. Он отвечал на вопросы с ясной строевой краткостью, полагая таким образом расположить к себе заместителя наркома, и разглядеть его за этой вечной деловой насупленностью Тухачевский никак не мог.
Вот Цандера он понял сразу. Уже потому, как тот слушал, вытянув шею и по-донкихотски устремив вперед жидкую рыжеватую бородку, как до белизны сжимал в замке тонкие пальцы, по его быстрым зеленоватым глазам, в которых легко можно было прочесть все его переживания, без труда определялся в нем замечательный и бесполезный тип распахнутого фанатика. На одном совещании, куда приглашены были и ленинградцы, во время обсуждения доклада Королева Цандер вдруг попросил слова и заговорил о полете на Луну, о том, насколько дешево, по его расчетам, может такое путешествие стоить. Лангемак улыбался. Глушко с любопытством переводил взгляд с Цандера на Тухачевского и обратно. Королев что-то шипел, крутился, стараясь на ощупь отыскать своим сапогом ботинок Цандера.
– Фридрих Артурович, – мягко, словно поправляя ребенка, сказал Тухачевский, – мне кажется, сейчас рано говорить о Луне. Думать о межпланетных полетах надо, но сегодня перед нами стоят более неотложные задачи...
Цандер слушал его, неотрывно глядя в глаза, нервно сглатывал, дергая кадыком, и медленно кивал, но так, что понять, укоряет ли он, или соглашается, было невозможно.
Тухачевскому давно было ясно, что в своем стремлении к единству ракетчики правы. Распыление средств, распыление кадров, невозможность обеспечить всех более или менее приличной производственной базой – вот что тормозит их больше, чем отсутствие лимитов на жаростойкую сталь. Хотя и сталь эта, конечно, тоже им нужна...
Невозможно точно установить, кому первому пришла в голову мысль о создании ракетного института: Королеву в московской ГИРД, Петропавловскому в ленинградской ГДЛ или Тухачевскому в Наркомвоенморе (Народном комиссариате по военным и морским делам). Можно только попытаться хронологически проследить, как это все происходило, и понять, что же стоит за трафаретной фразой, кочующей из одной книги по истории ракетной техники в другую: «В 1933 году по инициативе М.Н. Тухачевского был создан Реактивный научно-исследовательский институт...»
Если Ворошилов не любил Тухачевского, то ради справедливости надо сказать, что и Тухачевский не любил Ворошилова. Он все время невольно сравнивал Клима с его предшественником – Михаилом Васильевичем Фрунзе, погибшим в 1925 году на операционном столе при обстоятельствах странных, если не сказать зловещих. Тухачевский никого не винил, гнал от себя мысль о возможной злонамеренности врачей, успокаивал грустной статистикой медицинских ошибок. Фрунзе был талантлив – это сразу чувствовал всякий человек, с ним соприкасающийся. Как всякий человек сразу должен был почувствовать, что Ворошилов – бездарен. Тухачевскому трудно было с ним работать. В 1928 году он просит освободить его от обязанностей начальника штаба РККА. Новое назначение было вполне достойным: командующий Ленинградским военным округом. Так он узнал ГДЛ. Рамки округа ограничивают его инициативу, но, конечно, не без нажима Михаила Николаевича 25 июля 1930 года издается приказ, закрепляющий передачу ГДЛ военному Артиллерийскому институту (АНИИ). Когда 19 июня 1931 года Тухачевский назначается заместителем наркома и заместителем председателя Революционного военного совета (РВС), он получает власть уже всесоюзную и сразу – 15 августа 1931 года – переводит лабораторию ленинградцев в распоряжение вооруженцев РККА.
Взять под свое крыло московскую ГИРД сложнее: ему не хотелось обострять отношения с Робертом Эйдеманом – совсем недавно, в марте 1932 года, его назначили председателем Осоавиахима, детищем которого была ГИРД. Вместо того чтобы помочь своему коллеге по Реввоенсовету, он, получается, посягает на его хозяйство. Впрочем, Роберт Петрович умен и поймет, что ракетчики военным нужнее, а ему и без ракетчиков дел хватит.
Поставив перед собой какую-нибудь задачу, Тухачевский мог на время отвлечься, но никогда не забывал задуманного: ГИРД постоянно в поле его зрения. 1 февраля 1932 года Королев докладывает о работе ГИРД в Управлении ВВС РККА, а через месяц в рабочем дневнике Цандера появляется короткая строчка:
«Поездка на засед. у т. Тухачевского...» Речь идет о большом совещании 3 марта в РВС, на которое Михаил Николаевич вызвал всех начальников своих технических управлений: артиллеристов, авиаторов, химиков и представителей Осоавиахима. Были на заседании и ленинградцы: в том же дневнике Цандера следующая строчка: «4.III.32... Ознакомление тов. Глушко из газодин. лаборатории в Ленинграде с нашими работами». Доклад делал Королев, и доклад Тухачевскому понравился. Тут же принимается решение о необходимости создания Реактивного научно-исследовательского института. Вернувшись домой, ленинградцы составляют и присылают Тухачевскому докладную записку ЛенГИРД, подписанную ее председателем В.В. Разумовым, начальником ГДЛ Б.С. Петропавловским, профессором Н.А. Рыниным, профессором физики М.В. Мачинским, известным пропагандистом науки Я.И. Перельманом и другими энтузиастами. Через неделю на стол Тухачевского ложится пакет из ГДЛ: проект положения о ГНИИ – Газодинамическом научно-исследовательском институте.
