В записке предлагалось объединить ГДЛ и ГИРД, а вновь созданный институт «изъять из ведения Управления военных изобретений и для более тесной связи с промышленностью и обеспечения производственной базой подчинить его ГУАП НКТП»36.
В записке Куйбышев подсказывал Ворошилову выход, который его очень устраивал: спихнуть это темное дело в НКТП Серго Орджоникидзе. Однако делать это совершенно открыто неудобно, и Ворошилов накладывает на записку Куйбышева туманную резолюцию:
«т. Тухачевскому.
В это дело нужно внести ясность. Если не хотите передавать нашу ГДЛ НКТП, то нужно все дело организовать по-другому. А лучше всего передать это дело НКТП.
Ворошилов. 18.VI.33 г.»
Какую еще ясность надо вносить, когда и так все яснее ясного? Почему надо организовать дело «по-другому», если уже сто раз решали, как же его надо организовать? Все это – дым. Главное: «лучше всего передать это дело НКТП». Нарком полагал, что эти его маленькие хитрости никому не видны. Впрочем, уже 3 августа он принимает решение совершенно определенное: «ГДЛ и ГИРД слить в одну организацию, передав ее НКТП». Так в год, когда к власти пришел Адольф Гитлер, на знамени которого был начертан паук войны, главный военачальник СССР не заинтересовался разработками нового оружия, которое менее чем через десять лет будет признано самым перспективным оружием второй мировой войны. Быть недальновидным в делах семейных – огорчительно, а в делах государственных – преступно...
Вскоре и помещение нашлось. 9 сентября замещающий заболевшего Новикова Терентьев37 – один из немногих, кто, как и Тухачевский, верил в будущее ракетной техники, доложил: «...слияние может быть произведено на базе существующих организаций ГДЛ и ГИРД путем введения временного штата Реактивного института, переброски в Москву части работников и оборудования ГДЛ и занятия помещений Всесоюзного института сельскохозяйственного машиностроения, предоставленных для Реактивного института Моссоветом».
Не всегда так, как хотелось бы, и всегда не так быстро, как надо бы, но все постепенно образовывалось...
Вот такова долгая, мучительная предыстория создания РНИИ. Конечно, кто спорит, дело новое, ведь это был первый в мире (!) научно-исследовательский институт по ракетной технике, а всякое новое дело рождается трудно. Но вместе с тем в этой организационной эпопее отражается и нечто такое, что, увы, принадлежит не только 1933 году. Волокита, некомпетентность, игнорирование мнения людей осведомленных людьми неосведомленными. И оптимистическая концовка тоже должна послужить уроком: убежденность, энергия, вера в людей одержимых, преданность высшей цели, направленной на благо страны, побеждали. И будут побеждать!
Сентябрь 1933 года был у Михаила Николаевича особенно трудным. Вовсю шла подготовка к маневрам Балтийского флота, которыми он должен был командовать. Завершалось – но помогать-то все равно надо – строительство аэростата «СССР». А тут еще – председательство в правительственной комиссии по расследованию причин авиационной катастрофы 5 сентября. Тогда на АНТ-7 погибли заместитель Серго Орджоникидзе, начальник Главного управления авиационной промышленности Баранов с женой, начальник Главного управления Гражданского воздушного флота Гольцман, директор завода № 22 Горбунов – всего восемь человек. Необходимо разобраться. Это его святой долг перед памятью Петра Ионовича, светлого, замечательного человека. В сентябре он замещает наркомвоенмора. Все военные дела на нем. Вдобавок ко всему – французы: ему поручают принять и сопровождать (благо он свободно говорит по-французски) делегацию во главе с министром Пьером Котом. Французы интересуются авиацией. Он везет их в ЦАГИ, на опытный авиазавод. 21 сентября проводы. На аэродроме все по высшему разряду. Оркестр грянул так, что, казалось, желтые листья закружились в воздухе не потому, что пришла осень, а от «Марсельезы». Он внимательно изучал всегда поражавшую его, доведенную до невероятного совершенства динамику почетного караула. Вернувшись с аэродрома в наркомат, быстро прошел в кабинет, раскрыл папку «На подпись», взглянул на первый лист и улыбнулся:
«Наконец-то!» То, за что он так долго боролся, свершилось: на бланке Реввоенсовета был напечатан приказ № 0113 об организации Реактивного научно-исследовательского института (РНИИ). Ткнул перо в граненую чернильницу и радостно расписался: «М. Тухачевский».
Пункт второй приказа гласил: «Формирование института начать 25 сентября и закончить 1 ноября 1933 года».
Да не тут-то было...
21
Мой жизненный опыт убедил меня, что люди, не имеющие недостатков, имеют очень мало достоинств.
Авраам Линкольн
Победа! Победа! 31 октября принято постановление Совета Труда и Обороны № 104, в котором подтверждался приказ Реввоенсовета! 15 ноября вновь образованный РНИИ передали в ведение Народного комиссариата тяжелой промышленности СССР! Отныне у них свой институт!
После подвала на Садово-Спасской помещение института в Лихоборах на окраине Москвы представлялось Королеву царскими хоромами: двухэтажный корпус, к которому примыкал производственный цех. В цеху было полное запустение, по-кладбищенски белели бетонные фундаменты демонтированных машин: здесь размещалась лаборатория дизелей. В корпусе – натоптано, грязь, кучки какого-то домашнего мусора, девушки из ГИРД кричали, что обнаружили клопов. Королев помнил, каким был их подвал на Садовой, пожалуй, еще хуже. Ясно, что снова придется начинать на пустом месте, снова навалятся нескончаемые хозяйственные и организационные заботы. У пионеров науки и техники разные судьбы. Для великого Тихо Браге датский король построил целый научный городок – Ураниборг – столицу Урании, богини астрономии. Менделеев трудился в теплом уюте Петербургского университета. Эрнест Резерфорд обосновался в Кембридже, в прекрасно оборудованной Кавендишской лаборатории. Сергей Королев всю жизнь начинал с нуля: в 1931 году – ГИРД, 1934-м – РНИИ, в 1946-м – Подлипки и Капустин Яр, в 1955-м – Тюратам. Быть пионером – трудно, но во сто крат труднее создавать новое в условиях, мешающих создавать новое. Значит, придется останавливаться. Останавливаться, чтобы следующий шаг был шире.
Но ни облупленные стены, ни сиротские фундаменты станков, ни морозостойкие клопы в щелях не могли омрачить радости гирдовцев. Для них это было не просто новое помещение и не просто новая вывеска. Недавние мечтатели и энтузиасты, начавшие с самодеятельного кружка, переходили в промышленность. Они стали солидными, их признали, им поверили, они стремительно взрослели, превращаясь из увлеченных юношей в умудренных опытом мужей.
В начале декабря сняли клуб «Искра» на Сухаревской площади напротив института Склифосовского и устроили вечер в честь рождения РНИИ. На этот вечер и явился первый раз Королев с двумя «ромбами» в петлицах: он как заместитель начальника нового института был назначен дивизионным инженером. Два «ромба» – это по нынешным временам что-то вроде генерал-лейтенанта инженерных войск, а было генерал-лейтенанту двадцать шесть лет. В такие годы не гордиться «ромбами» чудовищно трудно.
На вечере раздавали почетные значки и подарки. Королев и Тихонравов получили высшую награду Осоавиахима – знак «ЗАОР» («За активную оборонную работу»), Горбунов и Пивоваров – значки отличников Осоавиахима, Щетинков и Авдонин – часы с торжественными словами на крышке, Победоносцев – значок активиста и тоже серебряный «Мозер». Иванова – именную готовальню. Сергей Смирнов ликовал особенно бурно: ему досталось кожаное пальто на меху и шерстяное кашне, – разве можно сравнить с готовальней.
На вечере рядом с Королевым сидел его будущий шеф – Иван Терентьевич Клейменов, назначенный начальником РНИИ.
Назначению этому предшествовали долгие размышления. Очевидно, обсуждалась и кандидатура Королева. Но предпочтение отдали все-таки Клейменову. Клейменов был кадровый военный, член партии, в недавнем прошлом – участник гражданской войны, конечно, он был ближе Тухачевскому и по возрасту и по жизненному пути, чем молодой Королев, который хоть и был теперь дивизионным инженером, но пороха-то не нюхал. Поэтому Тухачевский рекомендовал Орджоникидзе именно Клейменова. Если бы кто-нибудь тогда, в конце 1933 года, мог сказать Тухачевскому и Орджоникидзе, что этим они спасли от смерти будущего великого конструктора, они бы, на беду свою, не поняли этого. Они не могли знать, что пройдет совсем мало лет и ручательство Тухачевского, доверие Орджоникидзе будут равносильны смертному приговору.
Королев знал Клейменова недавно, с 1932 года, когда он стал начальником ГДЛ. Они встречались и в Ленинграде, и в Москве, на совещаниях у Тухачевского, ездили вместе в Нахабино, осматривали испытательные стенды и стартовые площадки первых ракет. Клейменов был спокойным, рассудительным. Открытое, простоватое лицо его, прямой взгляд выдавали в нем человека откровенного, бесхитростного. В суждениях его Королева иногда настораживала несколько наигранная армейская лихость, в которой было не столько смелости, сколько желания не углубляться и суть дела. Очень быстро можно было понять, что ракетной техники Клейменов не знает совсем. Однако на разных совещаниях Иван Терентьевич никогда и не встревал в обсуждения вопросов технических, в отличие от некоторых деятелей Военведа, высказывания которых в свое время доводили покойного Цандера до состояния, близкого к обмороку. А потом, если начальник какой-либо организации до тонкостей разбирается во всех ее делах, это, пожалуй, уже чересчур. Вполне достаточно, чтобы он не мешал тем, кто в этих делах разбирается. Кроме того, веселый «Постулат Роджерса» гласит: «Все невежды, но в разных областях». Пусть он простоват, но, безусловно, не глуп, а значит, можно было надеяться, что он сумеет узнать то, что не знает. А не знал он не потому, что не хотел, а потому, что не успел.
