Иван Терентьевич был с Тамбовщины, родился в селе Старая Сурава Лысогорской волости. Отец его не крестьянствовал, а был сапожником – на селе человеком очень уважаемым, мать – портнихой. Быстрота ума Вани Клейменова замечена была уже в церковно-приходской школе, где его рекомендовали в гимназию. Учили бесплатно ввиду бедности. Когда началась первая мировая война, ему было шестнадцать лет и повоевать ему пришлось уже в Красной Армии. Сразу после гимназии в 1918 году попал он на первые Московские курсы командного состава, а уже через два месяца стал адъютантом военного совета 3-й армии. Очевидно, он был действительно очень смышленым пареньком, потому что уже в апреле следующего, 1919 года его отправили на четырехмесячные артиллерийские курсы при ВЦИК, откуда он ушел добровольцем на Восточный фронт. Возможно, этот штрих биографии начальника РНИИ и располагал к нему Тухачевского, который тоже воевал в Поволжье, Сибири и на Урале.
Время было такое, что жизнь Ивана Клейменова неслась, как горная речка в паводок, меняя русло непредсказуемо и стремительно. На фронте он вступил в партию, а уже в 20-м году был направлен учиться в Военно-хозяйственную академию. Ускоренный курс требовал, чтобы специалист с высшим (Академия!) образованием родился через девять месяцев – сколько же соленых солдатских шуток изобретено было по поводу этих девяти месяцев! Что уж это было за «высшее образование», одному богу известно, но факт налицо: Клейменов сразу же получает должность уполномоченного по снабжению 14-й армии, а потом даже заведующего секцией труда промвоенсовета Южного фронта.
Наконец, война кончилась, все фронты ликвидировали, и Иван Клейменов решил несколько притормозить жизнь, понимая, что все эти четырехмесячные курсы и девятимесячные академии – одна видимость, а чтобы жить достойно, надо получить образование настоящее. Он приехал в Москву и поступил на физико-математический факультет университета, что сделать было нетрудно, учитывая его происхождение «от сохи». Однако, едва начав учиться, был он по распоряжению Фрунзе из университета извлечен и направлен на инженерный факультет Военно-воздушной академии РККА.
Это была уже серьезная учеба, авиационную технику он постиг настолько, что, окончив академию – вторую за восемь лет, – командовал мастерскими НИИ ВВС. Здесь опять начала петлять его жизнь. В феврале 1929 года прикомандировали его к отделу внешних заказов при уполномоченном Народного комиссариата по военным и морским делам, который работал в советском торгпредстве в Берлине. В Германии прожил он более трех лет, подкормился, отдохнул, пообтерся среди фирмачей, внешнеторговцев и дипломатов, сам приобрел некоторые дипломатические навыки, впрочем, не утеряв на чужбине столь ценимую на родине солдатскую простоту и удаль.
В мае 1932 года его отозвали из Берлина. Сначала собирались назначить заместителем начальника Научно-технического управления гражданской авиации, потом забрать в ВВС и только в ноябре Тухачевский назначил его начальником ленинградской Газодинамической лаборатории.
Таким образом, весь ракетный стаж Клейменова не составлял пока и года. Иван Терентьевич понимал, что за этот короткий срок он не успел постичь всех тонкостей новой области техники, но разобраться в основных направлениях ее развития – должен и, что очень важно для руководителя, – выработать собственное мнение о перспективах дальнейшего развития этих направлений.
Признавая за Королевым технический опыт, он вовсе не собирался отдавать в руки своего заместителя бразды правления научно-технической политикой нового института и оставлять за собой лишь чисто хозяйственные и административные функции. Напротив, увидав весь тот разгром, который царил в здании РНИИ, и угадав в Королеве отличного организатора, он с первых дней их сотрудничества стал все энергичнее поручать ему именно хозяйственные хлопоты. Клейменову хотелось, чтобы к моменту переезда из Ленинграда ведущих сотрудников ГДЛ производство было бы уже налажено, и он настойчиво напоминал об этом Королеву при каждой встрече.
Когда Сергей Павлович представлял себе слияние двух организаций, он понимал, что трудности возникнут непременно уже потому, что у москвичей и ленинградцев было совершенно разное отношение к ракетам. В ГДЛ ракета – это средство совершенствования артиллерии, в ГИРД – это путь в космос. Да, ломка будет, конечно, но альтернатива возможна. Королев предполагал, что ленинградцы будут продолжать работу над реактивными снарядами, делать ускорители для бомбардировщиков, а Юрий Победоносцев из ГИРД дополнит их работы своими снарядами-прямоточками. Но не мыслил он планов РНИИ и без своей тематики. Он надеялся, что Тихонравов и сменивший Цандера Корнеев доведут до ума свои жидкостные двигатели. Возможно, им будет полезен опыт Глушко. Получив надежный ракетный мотор, он поставит его на планер, а со временем такой ракетоплан превратится в стратосферный самолет. Ему казалось естественным, что слияние двух организаций только поможет развитию уже сложившейся тематики исследований. И вроде бы так оно все и получалось. В постановлении Совета Труда и Обороны, подписанном Молотовым, в самом общем виде была названа тематика института, а сказать точнее – просто перечислены все возможные виды ракетной техники и известные способы ее применения: ракетные двигатели с твердым и жидким топливом, реактивные снаряды для наземных и воздушных установок, бескрылые и крылатые ракеты, ракетопланы и ракетные самолеты, разработки новых марок порохов и топлив, автоматических систем управления, баллистика, аэродинамика, теплообмен. Но теперь все это энциклопедическое перечисление надо было приземлить, конкретизировать, продумать структуру с учетом реальных людей. Однако едва Королев заводил обо всем этом разговор со своим новым начальником, Иван Терентьевич от него старался уйти. Он не возражал, а именно уходил. И сегодня на вечере в клубе «Искра» Королев снова стал допытываться, как представляет себе его новый начальник структуру будущего института.
– Ну что вы, Сергей Павлович, – пробовал отшутиться Клейменов. – Люди поют-пляшут, а мы с вами будем вести такие скучные разговоры...
– Иван Терентьевич, станочный парк нельзя создавать, не зная, что мы будем изготовлять...
– Станочный парк должен быть гибким. Вот мне в Берлине рассказывали, как на заводах «Ролс-Ройс» придумали...
– Нам пока далеко до «Ролс-Ройса».
– А так ли уж и далеко? И про Магнитку говорили – куда-де нам... Уходил, не хотел говорить. Но ведь разговора такого не миновать все равно. Хорошо, он поставит такие станки, которые нужны ему...
Переезжать в новое здание начали еще до Нового года, но дело шло медленно. Зоя Кожемякина на своей полуторке курсировала между Садово-Спасской и Лихоборами с предельной загрузкой: столы, стулья, шкафы, чертежные доски, архивы, горючее, фанера, краска, цемент, железо профильное и просто болванки, наконец, станки, моторы, приборы – короче, все хозяйство, накопившееся незаметно за два года в их подвале. Все это надо было погрузить, разгрузить, заранее прикинуть, где что будет стоять в новом помещении, решить, кто, где и с кем будет сидеть, выслушать множество частных пожеланий («только не у окна!», «только не в этой комнате, тут ужасный сквозняк...») и при всем желании всем угодить, непременно с кем-то поссориться – так мчались день за днем, и радости, и беды были мелкими, скучными, неинтересными, как домашние мухи.
Ленинградцев еще не было: не решили окончательно вопрос с их квартирами, но уже пополз шепоток: «Они сидят в своем Питере и ждут, когда мы тут для них все вычистим и вымоем...» Королев спрашивал Клейменова, когда приедут ленинградцы, Клейменов сказал, что надо организовать Ленинградский филиал и этим непосредственно занимается Лангемак.
– А что его организовывать? – спросил Королев. – Просто часть товарищей уедут в Москву, а часть останется, вот это и будет филиал...
– Вот вы какой быстрый, Сергей Павлович, – прищурился Клейменов. – Вот бы наши цеха с такой бы быстротой оснащались...
С цехами дело шло плохо. Небольшая группа рабочих и механиков «старичков-энтузиастов» из ГИРД удовлетворить нужды института не могла. Бывшие механики дизельной лаборатории тихо спивались от безделья, а некоторые из них разбрелись в неизвестном направлении. Приходили наниматься рабочие с расположенной неподалеку суконной фабрики, Клейменов их принимал («Кадровый рабочий класс, мануфактуры – оплот революции!), но это были совсем не те люди, к которым привык Королев в подвале, – понимающие его с полуслова не только мастера, но и простые слесари. Эти „мануфактурные революционеры“ не могли толком прочитать чертежи. Королев давал им задания, они их заваливали, Королев устраивал разносы, они шли жаловаться к Клейменову. Клейменов, принявший их на работу, испытывал как бы моральную ответственность за „свои“ кадры, защищал их и упрекал Королева в неумении „работать в гуще народных масс“. Королев злился, потому что никакой „гущи народных масс“ не было, а была кучка неумелых лентяев, раздраженных тем, что секретность мешает делать „левые“ дела и воровать. Воля Клейменова все глубже и глубже загоняла Королева в это производственное болото, из которого ему вылезти было очень трудно. Назревал крупный скандал.
