– Давай, приходи – новости есть. Я минут через тридцать буду уже на месте.
Конкретно он ничего не объяснял, но по мрачному тону, которым это было сказано, Мише стало ясно, что обещанные новости не из тех, что могут обрадовать соратников по расследованию. И действительно, когда приятели встретились, Костя одной фразой отправил на дно разрабатываемую ими «амурную» гипотезу. Разумеется, она и до того вызывала у сыщиков смутные сомнения своей искусственностью, слабостью и невнятностью предполагаемых мотивов, да и вообще своей нескладностью – чем-чем, а кристальной ясностью эта конструкция не блистала. Однако другой-то сравнимой гипотезы у них не было. У предположения о любовной связи между Ниной и «Сашкой» было, по крайней мере, то достоинство, что оно худо-бедно, но всё же объясняло основную механику случившегося. Да к тому же некоторые мелкие факты – вроде надушенного платочка – косвенно свидетельствовали в пользу придуманной ими гипотезы, так что можно было надеяться найти в дальнейшем и более весомые улики, ее подтверждающие. А теперь на этом направлении расследования приходилось поставить крест.
– Тут такое дело, – заявил Костя еще чуть ли не в передней, – я получил сегодня акт экспертизы тех пищевых продуктов, которые мы забирали…
Он чуточку помолчал для пущего эффекта и закончил:
– В банке с растворимым кофе обнаружено опасное для жизни вещество. И какое, ты думаешь? Этот самый тринитросолидол! В дозе, способной вызвать тяжелое отравление и летальный исход. В банке, Миша, не где-нибудь!
Удар, по словам рассказчика этой истории, был сокрушительным. Миша говорил мне, что он и так ожидал какой-нибудь гадости, способной затруднить и запутать дело, но всё же не предполагал, что известие будет столь радикальным. Все их предположения и рассуждения были перечеркнуты одним махом. Ясно, что самоубийство приходилось исключить. Чтобы самоубийца сыпал яд не в чашку с кофе, а в банку, откуда он его набирает, он должен быть совершенно умалишенным – в чем Нину никак не заподозришь. Да и вообще, кто в такое поверит? Нет, налицо явное убийство. Однако в их гипотезе было всего два действующих лица, и Мизулин никак не мог отравить свою любовницу. Он уже неделю находился в морге, и, если не принимать всерьез версию «бродячего мертвеца», не мог быть убийцей Нины. Но тогда кто? И как он встрял в сведение счетов между бывшими любовниками? В их «амурной» гипотезе никому третьему места не предусматривалось. Приходилось всю эту гипотезу считать чистой фикцией и, соответственно, расследование надо было начинать с самого начала, не имея на руках хоть каких-то предположений относительно этих двух смертей, непонятно даже связанных между собой или нет. Тяжелый случай – так резюмировал рассказчик воспоминания о своих впечатлениях от услышанного. Правда, задним числом ему пришло в голову, что, поскольку действия отравителя не привязаны жестко к конкретному моменту времени, существует теоретическая вероятность попытаться удержать на плаву их гипотезу. Для этого надо предположить, что еще до роковой ночи с пятницы на субботу Мизулин решил расправиться с Ниной и подсыпал яд в банку с кофе. Другая же сторона любовной драмы взялась за дело более решительно и одним махом покончила с «предателем», не подозревая при этом, что ее тоже ждет неминуемая смерть. Но нагромождать одно предположение на другое, столь же умозрительное и беспочвенное, чтобы спасти получившую сокрушительный удар гипотезу, Ватсону уже не хотелось. Утратил он младенческую веру в реалистичность и предсказательную силу своих умственных построений. Как выяснилось через десять минут, скептицизм его оказался вполне оправданным: дальнейший рассказ Кости перечеркнул возможность такого – маловероятного и отдающего бульварным душком, но спасительного для амурной гипотезы – варианта развития событий.
В отличие от своего соратника, вынужденно пробездельничавшего почти весь день, Костя провел эту среду очень деятельно. Получив ошеломительное и никем не предполагаемое заключение экспертизы, он не раскис, не сел, пригорюнившись и сетуя на злосчастную судьбу молодого следователя, которому спихнули столь каверзное и бесперспективное дело, а принялся действовать решительно и энергично. Умел-таки этот парень держать удар – надо это признать. И первым это признал верный Ватсон, еще раз высоко оценивший своего партнера за его бойцовские качества. Среди прочего Костя успел еще утром наведаться в их НИИКИЭМС (Миша, наверное, к тому времени и на работу еще не пришел – а что ему было торопиться, если траурная церемония назначена на два часа) и в частности переговорил кое с кем из ближайшего Нининого окружения, а также (в присутствии свидетелей) забрал из склада банку с этим самым тринитрокорвалолом (не знаю уже, как мне его еще назвать), которая стояла на полке среди других реактивов, так что искать ее долго не пришлось.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
По словам Кости, банку уже открывали, и на глаз можно было предположить, что какая-то часть содержимого отсутствует. Проще всего считать, что некоторое количество порошка забрала сама Нина, когда проводила свои опыты с похуданием, но не менее вероятно, что той же самой банкой воспользовался и неизвестный отравитель, изъявший из нее изрядную порцию яда. Как объяснил Холмс, в кофе яд был обнаружен в солидной концентрации – некто высыпал пару столовых ложек реактива и осторожно перемешал, так что на дне кофейной банки яда не было, и он был смешан с тем слоем кофе, что находился наверху. Тут, по-видимому, пора уже сказать, что в окончательном судебно-медицинском заключении, которое Костя получил еще во вторник, однозначно утверждалось: причина смерти – прием внутрь тринитросолидола в дозе, достаточной, чтобы вызвать летальный исход (высокая концентрация яда была обнаружена в желудочном содержимом и в рвотных массах). Таким образом, резонно было предположить, что стоявшая на складской полке банка с реактивом побывала в руках преступника (хотя и не исключено, что Нина сама отсыпала некое количество этого порошка кому-то из своих знакомых, не предполагая, с какой целью он будет использован), а потому Костя отнес банку дактилоскопистам: пусть проверят на наличие отчетливых пальцевых отпечатков. Однако наш Холмс крайне скептически оценивал возможности такого исследования – банка запакована в грубую и покоробленную оберточную бумагу, крышка ребристая – ни черта они не найдут; да и мало ли кто мог брать в руки эту банку. Ожидать значимых результатов с этой стороны не приходилось.
Более существенная информация была получена в Костиных разговорах с сотрудниками отдела снабжения и «бухгалтерскими девушками». Одна из них – Петунина (тоже, кстати сказать, Нина) – молодая женщина лет тридцати с чем-нибудь, бывшая, надо полагать, самой близкой приятельницей покойницы (именно ей первой была доверена тайна об убийстве в институте) – сообщила, что виделась с Ниной накануне роковой для нее пятницы (то есть в четверг к концу рабочего дня) и что та ожидала мужа, который обещал заехать за ней на машине. Заглянув к приятельнице, Петунина (будем ее так называть, чтобы не путать с уже знакомой нам кладовщицей, которая пусть так и остается единственной «Ниной») застала там уже прощавшуюся с хозяйкой еще одну героиню нашего романа – вахтершу Бильбасову и просидела на складе минут двадцать. Женщины пили кофе (обычный, не растворимый), беседовали о чем-то незначительном, и при этом Нина дважды выходила на несколько минут на улицу, чтобы проверить, не подъехал ли ожидаемый ею муж. По словам рассказчицы, Нина была явно не в духе, как и в предыдущие дни, но с чем было связано ее мрачное настроение, объяснить не захотела, хотя и не отрицала, что радоваться, дескать, у нее нет ни малейшего желания, ни повода. На Костин прямой вопрос: не могли ли в основе такой мрачности лежать какие-то нелады в семье, спрашиваемая созналась, что ничего конкретного она, конечно, не знает, но, по ее впечатлениям, речь вряд ли шла о крупной ссоре с мужем. По крайней мере, упоминая мужа, Нина не выказывала какой-либо злости или раздражения, чего следовало бы ожидать при семейном скандале. Я подозревала, что она узнала о тяжелом заболевании, о чем-то вроде опухоли, или боялась, что такой диагноз ей, в конце концов, поставят врачи, – так описала свои соображения рассказчица. – Мы с девочками обсуждали это между собой, еще до четверга, и решили, что это – скорее всего. Все ведь боятся. Вон сколько таких случаев. И в нашем возрасте нередко. (Однако, тут же прокомментировал эти высказывания Костя, на вскрытии ничего подобного не обнаружилось). Незадолго до пяти Петунина отправилась к себе в бухгалтерию, а Нина осталась на складе, и больше они уже не виделись. Тут рассказчица всхлипнула, шмыгнула носом и вытащила из кармана платочек (теми же духами пользуется, кстати… «Может быть»… – несколько невпопад заметил Костя).
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
