В начале октября королеву постоянно мучили боли в области лица. В послании к Кристоферу Хаттону Уолсингем писал: Елизавета согласилась, чтобы ее личные врачи созвали консилиум с опытными лондонскими специалистами. Впрочем, Уолсингем, ставший Государственным секретарем, отмечал, что врачи так и не пришли к согласию «относительно природы болезни и способов ее лечения».[725] Фрейлины и члены Тайного совета снова вспомнили о восковых фигурках, убивших короля Франции Карла IX.[726] Как всегда бывало во время испытаний, Елизавета послала за Дадли. Он всю ночь просидел у ее постели, утешая ее во время неослабевающих болей. Королева ничего не знала о его предательстве – тайной свадьбе, которая состоялась за несколько месяцев до того.[727]
В начале ноября, после того как ни один диагноз не подтвердился, Дадли и Уолсингем приказали Джону Ди ехать за границу и поискать совета у иностранных специалистов.[728] Ди живо описывал «весьма трудное и опасное» зимнее путешествие длиной 1500 миль, которое он предпринял, «дабы посоветоваться с учеными заграничными врачами и философами касательно выздоровления и сохранения здоровья ее величества».[729] Ему дали с собой флягу с мочой Елизаветы, которую он должен был показать ее врачу и алхимику Леонгарду Турнейссеру во Франкфурте-на-Одере. Тот изобрел знаменитый способ диагностировать болезни при помощи дистилляции мочи. Его устройство состояло из квадратной стеклянной бутыли, разделенной горизонтальными полосами на двадцать четыре части. Каждая соответствовала определенной части тела. Бутыль наполняли мочой и помещали в теплую ванну; пар оседал на полосе, соответствующей пораженной части тела.[730] Боли мучили Елизавету весь ноябрь. В то же время серьезно заболела семидесятиоднолетняя Бланш Парри, одна из самых старых и преданных спутниц Елизаветы. Никто не ожидал, что она выживет; Сесил пришел к Бланш, чтобы помочь ей составить завещание.[731] Судя по всему, Бланш, несмотря на болезнь, сохранила рассудок и скрупулезное внимание к мелочам; так, она просила, чтобы выплатили лишь доказанные ее долги и чтобы ее наследникам выдали грамоту, освобождающую их от уплаты долгов. Она распорядилась, чтобы ее похоронили в фамильном склепе в Бактон-Черч в графстве Хартфордшир. И все же упрямая Бланш сделала над собой усилие и выздоровела. Вскоре она возобновила службу во внутренних покоях королевы.
Перед Рождеством Елизавета оставалась в своей опочивальне в Гринвиче, ей не давала покоя мучительная боль в области лица. Послали за Джоном Энтони Фенотусом, «иноземным врачевателем, известности не лишенным». Приближенные опасались доверять священную персону монарха иностранному врачу, который вполне мог оказаться папистом. Поэтому Фенотусу не позволили осмотреть Елизавету лично. Зато он выписал рецепт.[732] Только тогда врачам Елизаветы пришло в голову, что боль, возможно, вызвана ее гнилыми зубами и пораженными деснами. В длинном и скрупулезном письме Фенотус предписывал разные средства: «Если в зубах дупла, несмотря на все средства, лучше всего их удалить, хотя бы и ценой кратковременной боли». Впрочем, иностранный врач был наслышан о характере Елизаветы и потому добавил: если ее величество «не может заставить себя подчиниться действию хирургических инструментов», можно прикладывать к больному зубу сок chelidonius major (пажитника) и закреплять его воском. Лекарство, объяснял Фенотус, так ослабит зуб, что спустя короткое время его можно будет вытащить пальцами.[733]
Так как Елизавета не могла спать и страшно мучилась от боли, ее врач решил, что необходимо удаление, хотя и понимал, что она боится боли и, кроме того, из тщеславия не хочет остаться беззубой. Елизавета сопротивлялась; Кристофер Хаттон и члены Тайного совета убеждали королеву, что больной зуб необходимо удалить. Наконец пожилой Джон Эйлмер, епископ Лондонский, предложил удалить себе один из оставшихся зубов, дабы убедить королеву и поощрить ее подвергнуться такой же процедуре.[734] Посмотрев, как удаляют зуб Эйлмеру, Елизавета наконец согласилась и через девять месяцев мучений позволила врачам удалить ей зуб. То был первый и единственный раз, когда она согласилась на операцию. Позже, хотя зубы и десны продолжали доставлять ей немало неприятных ощущений, Елизавета стойко терпела боль.
На празднование Нового, 1579 года, всего через несколько недель после удаления зуба, Елизавета получила ее любимые сладости. Джон Смитсон, он же Тейлор, главный повар, изготовил разноцветный марципан, а Джон Дадли, повар-кондитер, испек пирог с айвой. Среди других обычных приношений королеве значатся засахаренные фрукты (лимоны, апельсины и другие) и коробки с имбирем и мускатным орехом.[735] Став старше, Елизавета почти ничего не ела, кроме кексов, сладостей, заварного крема, пудингов, засахаренных фруктов, имбирных пряников и открытых пирогов с кремом.
В списках подарков за 1579 г. отмечено также приношение леди Мэри Сидни. Она подарила Елизавете «сорочку и две наволочки из батиста, с черной вышивкой и украшенные широкой черной шелковой лентой», несомненно изготовленные ею собственноручно.[736] В том году леди Мэри присутствовала при дворе в последний раз. На следующее лето она удалилась в свои валлийские поместья.[737] Необходимость вести хозяйство и содержать замок в Пенсхерсте во время долгих отлучек мужа в Уэльс или Ирландию, а также служба при дворе усугубили ее и без того подорванное здоровье. На ней сказались оспа, которой она переболела пятнадцать лет назад, а также преждевременная смерть трех дочерей и непрерывные финансовые трудности. Мэри приходилось вести постоянную борьбу, чтобы сохранить свое положение при дворе и дом, подходящий по положению ей и ее мужу. Она покинула двор обиженная, считая, что, несмотря на многолетнюю верную службу, о ней «дурно думали». Сэр Генри пытался ее утешить. «Когда известно худшее, – писал он, – старый лорд Гарри и его старушка Молл постараются прожить вдали, помня о горстке верных друзей, которые остались у нас за годы верной службы при дворе; как бы мало нам ни досталось, иногда кажется, что и этого слишком много».[738] Королеве не сообщили об отъезде Мэри Сидни, и только Мендоса, испанский посол, который явно не знал об ухудшении отношений Мэри и ее величества, писал, что «сестра графа Лестера, к которой королева очень привязана и которой она выделила комнаты при дворе, уехала к себе».[739]
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
