— И вас взяли в женский оркестр?
— Они называли его женским оркестром, но мы были просто девчонками. Альма Розе нашла для меня скрипку на огромном складе, где перед отправкой в Германию хранились ценные вещи узников трудового лагеря. Склад называли «Канада», потому что там было много богатства.
— А что же Моник? — спросила я.
— Так мы и встретились: оркестр играл у ворот, когда рабочие отряды уходили на работу утром и возвращались по вечерам, и еще мы играли во время прибытия транспорта. Слыша Шопена или Шумана, измученные ошеломленные люди не осознавали, что оказались в преддверии ада. Однажды, в начале августа сорок третьего, я играла у ворот, когда приехал поезд, и в толпе новоприбывших я увидела Моник.
— И что вы почувствовали?
— Я обрадовалась, но тут же ужаснулась — ей предстояло пройти отбор, но, слава Богу, ее послали направо — в сторону живых. Несколькими днями позже я снова увидела Моник, как и все остальные, обритую наголо и очень худую. На ней была не сине-белая полосатая одежда, как у большинства заключенных, а длинное золотое вечернее платье, взятое, наверное, в «Канаде», а на ногах — огромные мужские ботинки. Возможно, для нее не нашлось лагерной формы, или это сделали ради забавы. И в прекрасном атласном платье она волочила камни для строительства дороги. Мимо проходил наш оркестр, мы возвращались в барак, и Моник увидела меня.
— Вы смогли поговорить с ней?
— Нет, но умудрилась передать записку, и спустя три дня мы встретились у ее барака. К тому времени ей выдали сине-белое полосатое платье, какие носили женщины-заключенные, а также шарф на голову и деревянные башмаки. Музыканты получали больше еды, чем другие узники, и я дала ей хлеба, который она спрятала под мышкой. Она спросила, не встречала ли я ее родителей и братьев — но я их не видела; расспросила о моей семье. Я сказала, что отец умер от тифа через три месяца после прибытия в лагерь, а мать и Лилиану перевели в Равенсбрюк работать на фабрике, производившей военное обмундирование. До конца войны мне так и не довелось увидеться с ними. И потому было бесконечным счастьем встретиться с Моник — но в то же время я очень боялась, ведь ее жизнь оказалась куда хуже моей. Работа была для нее слишком тяжелой, а еда такой скудной и плохой. И все знали, что ждало заключенных, которые теряли силы и выходили из строя. — Голос Мириам сорвался. — И тогда… я начала приберегать какие-то продукты для Моник. То морковку, то немного меда. Помню, как-то раз я принесла ей маленькую картофелину — она была так счастлива, что расплакалась. Когда прибывали новые заключенные, Моник подходила к воротам, если могла, — она знала, я буду там играть, и ее успокаивало мое присутствие.
Я услышала, как Мириам сглотнула.
— Затем… помню, в феврале сорок четвертого года я увидела стоящую у ворот Моник — мы только что кончили играть, — и одна из старших охранниц, это… ничтожество… Мы называли ее «зверь». — Мириам помолчала. — Она… подошла к Моник, схватила за руку, спросила, что она здесь делает, почему «лодырничает», и приказала следовать за ней — немедленно! Моник заплакала и посмотрела на меня, словно я могла помочь. — У Мириам снова перехватило горло. — Но я должна была играть. И когда Моник волокли прочь, мы исполняли польку «Трик-Трак» Штрауса — такую живую, очаровательную мелодию, которую я с тех пор никогда не играла и вообще не могла слышать…
Мириам продолжала рассказывать, а я выглянула из окна. Затем посмотрела на свою руку. Что значила потеря кольца по сравнению с услышанным? Голос Мириам снова сел, и до меня донеслось приглушенное всхлипывание; затем она продолжила свою историю и наконец завершила ее. Мы попрощались. Положив трубку, я услышала через стену, как мои соседи смеются и возносят благодарности.
— Вы общались с Майлзом после того, как это произошло? — спросила миссис Белл в следующее воскресенье, когда я рассказала ей о случае в Кэмберуэлле.
— Нет, — ответила я, — и не собираюсь, если только он не скажет, что нашел мое кольцо.
— Бедняга, — пробормотала миссис Белл, погладив бледно-зеленый мохеровый плед, который теперь постоянно лежал у нее на коленях. — Ему наверняка вспомнилось, что случилось тогда в школе. — Она посмотрела на меня. — Вы надеетесь на примирение?
Я покачала головой.
— Он просто обезумел от гнева. Наверное, давно зная человека, можно пережить разрушительную ссору, но мы знакомы с Майлзом всего три месяца, и меня шокировало его поведение. Кроме того, его отношение к случившемуся в целом… неверно.
— Возможно, Рокси взяла кольцо лишь для того, чтобы спровоцировать конфликт между вами.
— Я думала об этом и решила, что она рассматривает это как бонус. А кольцо взяла, поскольку привыкла брать чужие вещи.
— Но вы должны получить его обратно…
Я развела руками:
— Но как? Нужно доказать, что Рокси взяла его, и даже в этом случае ситуация все равно окажется… ужасной. Я не сумею справиться с ней.
— Но Майлз не может оставить все как есть, — возразила миссис Белл. — Он должен поискать кольцо.
— Не думаю, что он станет делать это, — ведь тогда наверняка найдет, и его миф о Рокси разрушится.
— Это горькая пилюля для вас, Фиби.
— Да. Но придется смириться с ней. К тому же я понимаю, что можно потерять нечто гораздо более ценное, чем кольцо, как бы оно ни было мне дорого.
— Почему вы так говорите? Фиби… Вы плачете? — Она коснулась моей руки. — Почему?
— Все хорошо… — Я не должна была рассказывать миссис Белл о том, что узнала от Мириам. — Мне надо идти. Я могу чем-то помочь вам?
— Нет. — Миссис Белл посмотрела на часы: — Скоро придет медсестра из «Макмилан». — Она сжала мою руку. — Надеюсь скоро снова увидеть вас, Фиби. Я люблю встречаться с вами.
Я наклонилась, чтобы поцеловать ее.
— Я приду.
В понедельник Анни принесла номер «Гардиан» и показала мне короткое объявление в разделе «Средства массовой информации» о том, что «Тринити миррор» покупает «Черное и зеленое» за полтора миллиона фунтов.
— Вы считаете, это хорошие новости? — спросила я.
— Во всяком случае, для владельцев, — ответила Анни, — потому что они получат много денег. Но для сотрудников это тревожный сигнал: новое руководство может всех уволить. — Я решила расспросить об этом Дэна, если пойду на его следующий сеанс. Анни сняла жакет и спросила: — А как насчет рождественского оформления? Ведь уже первое декабря.
Я озадаченно посмотрела на нее — так закрутилась со своими проблемами, что забыла обо всем остальном.
— Мы должны украсить витрину — обязательно чем-то винтажным.
— Бумажными гирляндами, — предложила Анни, оглядывая магазин. — Серебряными и золотыми. Я могу заскочить к Джону Льюису, когда пойду на Тоттенхэм-корт-роуд на прослушивание. Еще нам нужен остролист — я куплю его у флористов рядом со станцией — и рождественские лампочки.
— У мамы есть очень красивые старые гирлянды, — вспомнила я. — Чудесные золотые ангелы и звезды. Я спрошу, одолжит ли она их нам.
— Конечно, бери, — сказала мама, когда я позвонила ей несколько минут спустя. — Поищу их и принесу — я сейчас свободна.
Она приехала через час с большой картонной коробкой, и мы развесили гирлянды.
— Они очаровательны, — восхитилась Анни, когда мы включили лампочки.
— Эти гирлянды принадлежали еще моим родителям, — пояснила мама. — Они купили их в начале пятидесятых, когда я была совсем маленькой. У них новая вилка, но в остальном они остались прежними и неплохо сохранились для своего возраста.
— Простите, что я перехожу на личности, миссис Свифт, — произнесла Анни, — но то же можно сказать и о вас. Я встречалась с вами всего пару раз, но вы смотритесь просто удивительно. У вас новая прическа, или тому есть другая причина?
— Нет… — Мама взбила свои волнистые светлые волосы; вид у нее был счастливый и несколько озадаченный. — Все без изменений.
— Ну… — пожала плечами Анни, — вы выглядите великолепно. — Она пошла и взяла свой жакет. — Мне пора, Фиби.
— Конечно, — кивнула я. — Куда на этот раз?
— В детский театр. — Она сделала большие глаза. — «Ламы в пижамах».
— Я говорила тебе, что Анни актриса, мама?
— Да.
— Меня достало все это! — Анни взяла сумочку. — Я действительно хочу написать собственную пьесу — и в настоящее время обдумываю несколько историй.
Мне очень хотелось бы рассказать ей одну известную мне историю…
Когда Анни ушла, мама стала разглядывать одежду, перебирая вешалки.
— У тебя отличные вещи. Хотя прежде мне не нравился винтаж, помнишь, Фиби? Я относилась к нему с предубеждением.
— Да. А почему бы тебе не померить что-нибудь?
Мама улыбнулась.
— Хорошо. Мне нравится вот это. — Она сняла с вешалки платье-пальто пятидесятых годов от Жака Фэта, пошла в примерочную и спустя минуту отдернула льняную занавеску.
