— Кажется, я и на Теано не хочу жениться, — признался Симон. — Поймите меня, сударыня: Теано мне очень симпатична, но, боюсь, мы не слишком подходим друг другу.
— При таких обстоятельствах я с удовольствием помирю вас, — великодушно пообещала Саломе Сампротти. — Пойду к ней после ужина и скажу, что вы ни в коей мере не считаете себя помолвленным. Легкая интрижка наконец кончилась. И самое время! В Австрии уже ждет предопределенная вам супруга!
— Я не спешу.
— Это не важно. Вы все равно на ней женитесь.
Симон поднялся:
— Я немного устал. Если позволите…
— Нет, так просто вам не уйти. Вы должны еще рассказать мне, что случилось сегодня ночью!
— Да не знаю я, — произнес он удрученно.
И Симон действительно не знал. После встречи с вырезывателем силуэтов он вернулся в сад — но это неважно. Совершенно все равно, где становиться полубогом.
Этой ночью Симон достиг границ возможного. За эволюцией, на которую он решился скорее из любопытства, последовала мутация. Во время полета, в который он из прихоти и по доброте взял Теано, ему стало ясно, что пространство его больше не связывает. Как и предполагала Саломе Сампротти, он мог со скоростью мысли перенестись куда угодно. Ни одна спиральная туманность не была слишком далекой, а собственное сердце — слишком близким. Но одновременно с пространством пали и оковы времени, ведь пространство — просто функция времени, и одно не может существовать без другого, как печать и оттиск, а действительность — между ними.
Симон попал в высшее общество. В бесконечности сновали боги и полубоги, ухаживали за отведенными им звездами, как за приусадебными участками, убивали время олимпийскими играми, являлись то там, то здесь и принимали поклонение верующих. Звучали прославленные имена, знакомые Симону с гимназических времен: большие древние семейства с разветвленным родством. Они образовывали замкнутую касту, своего рода столбовое дворянство, имевшее на земле, центре Вселенной, свои храмы, священные горы и оракулов. Кроме того, имелось еще множество «новопожалованных», своеобразный безымянный народец, с переменным успехом старавшийся забыть о том, что его позабыли. С большим размахом устраивались всяческие празднества, а коль скоро время было обратимо, повторяли их все снова и снова, чтобы в который раз блеснуть все теми же остротами. Иногда даже кто-нибудь из столбовых пускал их в свое святилище, желая развлечься или просто найти разумное применение покинутому его приверженцами храму. Несколько упрямцев настойчиво пытались достичь границ бесконечности, поскольку предполагалось, что там-то и обретается творец. Из экспедиций этих они возвращались совершенно измочаленными и растерянными, а потом выпивали на пирах невообразимое количество нектара.
27 июля 1832 года вдруг стало таким же, как все другие, днем, Симон мог выудить его из бесконечной череды дней и со скоростью мысли оказаться в Экс-эн-Прованс перед прелестным маленьким дворцом, называвшимся тогда «Ласточка». Но не захотел. И вовсе не по сентиментальной привязанности к старой оболочке и ее содержимому он отказался от переменчивости Протея{164}, бывшей столь близко. Захоти он — и отправляйся в маске божественного шакала Анубиса{165} в гости к египетскому фараону или играй в покер с Джесси Джеймсом{166}, а не то в свите папы Льва{167} выезжай навстречу вождю гуннов Аттиле{168}. Но какой в этом интерес, если, будучи по определению всезнающим, ты и так знаешь, как обстояли дела или как они могли бы обстоять, если бы ты вмешался в ход вещей? Он содрогнулся при виде титанической скуки, зевавшей ему навстречу с порога царствия небесного. Играть с людьми становилось при таких обстоятельствах развлечением весьма жалким. Уж не прикажите ли развлекаться всю вечность напролет чаями в развалинах монастыря, увеселяя хорошеньких коллег игрой на флейте? Тереза, одна из сивилл{169}, кельтская жрица Фиона и кузен в белом кафтане явно только того и дожидались. И до чего же понятен интерес дам и господ к нему: наконец-то новое лицо!
У врат этого псевдопарадиза Симон скромно произнес: «Нет, спасибо». Он не попался на приманку неограниченной свободы, она не по вкусу г-ну доктору Айбелю. Элизий{170} оказался просто комфортабельной преисподней, где любой аппетит пресыщался превосходящим всякое воображение количеством всяческих удовольствий и приятностей, а обитатели его погружались в цепенящий сон, уже бесследно поглотивший древних богов. Чай быстро надоедает. Поначалу еще предпринимаются попытки вербовать новых блаженных, назначать опасные рандеву смертным, изобретать изысканные игры и любовные интриги с собственными правилами. Как учит античная мифология, наиболее длительной притягательностью обладает сексуальность. А потом все: все известно и все доступно, но ничего не хочется, ну совершенно ничего. Это хуже смерти.
Велика доблесть Симона, не заразившегося, несмотря на почти неодолимое искушение, вкрадчивым недугом бессмертных. Безграничную свободу, доставшуюся ему по прихоти природы, он использовал только для того, чтобы от этой свободы отказаться: разумеется, такая возможность была ему предоставлена тоже. Без долгих колебаний он решил раз и навсегда остаться человеком Симоном и вести совершенно нормальную, полную опасностей человеческую жизнь. Status quo ante[30] был восстановлен. И похоже, он стал примером для подражания. С тех пор как боги повадились сбегать в люди, Олимп осиротел.
Вообще говоря, принимая столь скоропалительное решение, Симон не учел некоторых деталей. Так, вовсе не было сказано, что с отказом от божественности он должен разучиться летать, ведь на начальных стадия полет — искусство, абсолютно человеческое. Вот и Симон научился ему тогда, когда еще мог считаться совершенно нормальным смертным, к тому же глубоко в каждом из нас таится зерно бессмертия, а любой Геркулес рано или поздно оказывается на распутье. Симону иногда, в минуты наивысшего восторга, хотелось и дальше подниматься в воздух, но ненадолго и не бесцельно. Конечно, тот, для кого расстояний не существует, может с таким же успехом ходить пешком, но старый добрый образ пешего хождения, от шага до бега сломя голову, превращается в бессмысленный ритуал, если его выбирают не по причинам, диктуемым необходимостью. Симон хотел быть человеком: ходить пешком, уставать от ходьбы, спать и не знать, что принесет грядущий день.
Отказ был безоговорочным, иначе он и не состоялся бы, а снести его Симон смог только потому, что одновременно забыл все, связанное с богами, сверхъестественными силами и самозванными родственниками.
***
— А что стало с письмом, которое я обработала чесноком? — осведомилась Саломе Сампротти.
— Я его выбросил, — соврал Симон, постеснявшись признаться, чтó он сделал с ним на самом деле.
— Надеюсь, в подходящем месте. Так вам действительно нечего мне сказать?
— К моему прискорбию, сударыня. Если бы я не помнил точно, что был в саду…
— Но перед этим вы летали с Теано?
— Да. Было очень красиво.
Под рубашкой Симон нащупал амулет. Он вытащил его и собрался было вернуть г-же Сампротти, но она попросила сохранить его. Выдержанное испытание не было ни последним, ни самым трудным. Впереди еще долгая жизнь.
— Помощи от него немного, — сказала она, — но мы, старики, привержены традициям. Наденьте его своему ребенку и расскажите ему обо мне. Может, ему понравится.
***
Симон задумчиво глядел на кусты, за которыми пряталась Теано, выжидая, когда ей можно будет вернуться в замок. Ждать ей оставалось недолго. На зубчатой крыше появился вырезыватель силуэтов в ливрее с развевающимися фалдами, замахал огромной пыльной тряпкой и прокричал что-то неразборчивое. Хозяева, бурно обсуждавшие на лужайке происшествие с Симоном, подняли глаза.
— Он крикнул «рыба»? — спросил Симон.
— Что случилось, Дун?
Дун исчез с крыши и через несколько секунд уже мчался по мосту им навстречу. Запыхавшись, он столкнулся с ними перед рвом. И Теано любопытство выманило из кустов.
— Рыба — барон — он шевелится! — только и сказал Дун.
— Так он не умер? — вскричал Симон.
— Наверху, в умывальнике, в комнате г-жи Сампротти! Я принес банку, он ведь не мог оставаться в тазу, хотел переложить его в банку, воды налил, хоть и думал, что он умер. А он плавает, как ни в чем ни бывало! Узнав меня, он махнул плавниками и высунул голову их воды. Да идемте же!
Симон первым кинулся в замок, за ним — остальные. На мосту остался лежать лишь стонущий Гиацинт ле Корфек. Он споткнулся о зонтик Саломе Сампротти.
Перед умывальником все остановились почтительным полукругом. Симон, в качестве секретаря барона лицо для этого наиболее подходящее, нерешительно кашлянул и осторожно шагнул к тазу. Барон, сардина длиной в пядь, подплыл к нему, поднял рыбью свою голову и поглядел на него невыразимо немыми рыбьими глазами!
