— Но ведь смерть Пепи вы предвидели! — возразил Симон.
— И все же до последней горькой минуты я надеялась, что он вернется.
— Так вы не знаете, что теперь делается за этой дверью?
— Не больше чем вы: барону готовят новое тело.
***
И вот однажды во время завтрака дверь открылась, и бледные невыспавшиеся адепты потребовали какао, меда, ветчины и яиц всмятку.
— Клянусь Николаем Великим!{175} — простонал Гиацинт ле Корфек. — Ну и работенка! Вы можете принести ему дань восхищения: я имею в виду барона. Но нам не хватает крови.
— Ведь до оживления в жилах у гомункулуса просто плазма, — объяснил Томас О'Найн. — Для консервации она подходит больше всего. Какие у вас группы крови?
— Группа А, — ответил Симон.
— У меня — тоже, — сказала Саломе Сампротти. — А у Теано, кажется, нулевая, к тому же она несколько анемична.
— Тогда возьмем А, — решил барон фон Тульпенберг. — У меня — тоже А. Этого должно хватить, учитывая имеющуюся консервированную кровь.
— Может быть, нам теперь можно?.. — спросил Симон.
— Конечно, пожалуйста!
Барон приглашающим жестом указал на открытую дверь.
— Слава Богу: вот и еда!
Хозяева накинулись на огромный поднос, подвезенный Дуном на сервировочном столике.
— Настал торжественный момент! — провозгласил Симон, тщательно вытер салфеткой рот, встал и вошел в мастерскую. Взволнованные Теано и Саломе Сампротти последовали за ним.
На мраморном операционном столе лежало, вытянувшись, точное подобие барона. Глаза закрыты, но большой нос выдавался из глубоких складок по обе его стороны как живой, казалось, его крылья уже трепещут от теплого дыхания. Рядом лежал открытый паспорт. Больше это был не труп, не чучело, набитое двусмысленными амбициями, но собственной персоной Элиас д'Анна, имперский барон фон Кройц цу Квергейм, и он намеревался проснуться.
— Но он стал гораздо моложе! — шепнула Теано.
— Это потому, что нет усов, — объяснил Симон.
— Пошли! Не люблю голых мужчин, — отвернулась Теано.
Хозяева все ели. С набитыми ртами они приняли восхищение гостей и были явно польщены. Саломе Сампротти, Симон и Теано все нетерпеливее следили за раблезианской трапезой. Казалось, хозяевам нравится нервировать нетерпеливых гостей обстоятельным приемом пищи.
— Терпение, терпение, — увещевал Томас О'Найн, смачно поедая яйцо всмятку. — Два-три часика вам еще придется обойтись без него — и без нас! При монтаже мы не позволим присутствовать даже нашей дорогой г-же Сампротти!
Наконец они наелись. Гиацинт ле Корфек ухватил еще рогалик, но Томас О'Найн с серьезным видом принял таз с бароном, принесенный Дуном из библиотеки. Они снова исчезли в мастерской. В замке повернулся ключ.
Два с четвертью часа ожидания оказались для друзей барона непереносимее, чем предшествующие недели. Они кружили под дверями мастерской, как будущие отцы, не допущенные в родильную. Симон все время теребил себя за нос, Саломе Сампротти, говоря, что сквозит, объехала с креслом всю гостиную, а бледная Теано примостилась на окне и кусала губы. Эти занятия лишь ненадолго прерывал бой высоких часов, отбивавших четверти.
— Что, вам действительно не найти место, где не дует? — возопил наконец Симон.
И в ту же минуту двери мастерской распахнулись. На пороге стоял барон фон Тульпенберг.
— Кровь, прошу вас!
Его левый рукав был закатан, рука согнута. Видно было, что локтем он удерживает ватный тампон.
— Мне можно… посмотреть? — пробормотала Теано и пошла за Симоном, молча подавшим ей пиджак и закатывающим рукав. За ними вперевалку последовала Саломе Сампротти.
Сейчас гомункулус лежал на полу. Полыми иглами он был соединен с трубками и стеклянными приборами. В цилиндре, привинченном к стальному штативу, колыхалась жидкость цвета виски. Барон — пожалуй, гомункулуса уже можно назвать бароном — казался пораженным столбняком, как бы мертвым, но ни в коем случае не мертвым на самом деле. Симон и Саломе Сампротти легли по обе его стороны, причем Саломе Сампротти — с трудом, и тоже были подключены к трубкам, а посредством сложной системы трубок и насосов подсоединены к барону.
— Теперь я сосчитаю до трех, — провозгласил Томас О'Найн, — и тогда, пожалуйста, начните сжимать и разжимать кулаки, как следует работайте кулаком! Раз… два… три!
Гиацинт ле Корфек обслуживал насосы. Симон следил, как темно-красная кровь поднимается по стеклянным трубкам, наполняет стеклянные насосы и по другим трубкам перегоняется в тело барона. Дело продвигалось страшно медленно.
Но вот! Симон чуть не вскочил и на несколько секунд перестал работать кулаком: рука барона скользнула по его руке, ощупала ее, нашла ритмично сжимающиеся пальцы и отодвинулась.
— Барон шевелится! — выдохнул он. Широкое задумчивое лицо Гиацинта ле Корфека качнулось над ним — тот не спускал глаз с поршня насоса.
— Он оживает! — молвила Теано, сидевшая рядом на корточках.
Барон фон Тульпенберг велел Дуну немедленно принести какую-нибудь одежду.
Симон повернул голову и скосил глаза на барона. Лицо барона дрогнуло.
— Пятьсот кубиков от обоих, — доложил Гиацинт ле Корфек и выключил насос. Томас О'Найн вытащил иглы из рук доноров, потом — из руки барона. Симон вскочил, а Саломе Сампротти просто перевернулась на живот. И вот барон открыл глаза! Он облизнул губы и провел руками по своему обнаженному телу.
— Как вы себя чувствуете, г-н барон? — спросил барон фон Тульпенберг.
— Странно, очень странно, — тихо отвечал оживленный. — Но, кажется, удалось. Есть что-нибудь надеть?
Томас О'Найн молча показал на входившего Дуна.
Что есть человек? Словарь Липпольда{176} — он ничуть не хуже любого другого общедоступного сочинения, а мы ведь и стремимся к общедоступности — по этому поводу говорит:
«Человек относится к классу млекопитающих, принадлежа внутри него к первому отряду (двуруких, bimanus, в отличие от обезьян, относящихся ко второму отряду и имеющих четыре руки). Других видов этот род не имеет. Правда, Линней в "Системе природы" описал еще два вида, назвав первый "homo troglodytes", а второй — «homolar»; но простим великому ученому это заблуждение: в его время было еще невозможно исправить все ошибки в естествознании, отступившие затем перед исследованиями преемников Линнея. По словам Блюменбаха{177}, homo troglodytes Линнея был невообразимой помесью белого арапа, сиречь альбиноса, и известного гораздо лучше орангутана. А его homolar, напротив, оказался настоящей обезьяной.
Только человеку предопределена природой прямая походка, неестественная, хотя и возможная, даже для орангутана. Бросающееся в глаза отличие человека от всех его родственников — сильно выдающийся вперед подбородок, отсутствующий даже у тех обезьян, которые в остальном так схожи с человеком. Но в первую очередь превосходство человека над всеми другими существами определяется наличием у него языка, то есть способностью облекать свои мысли в артикулированные звуки и таким образом сообщать их другому».
Потом старина Липпольд долго подробнейшим образом распространяется об особенностях и достоинствах homo sapiens и доказывает тем самым, что дерзкая попытка обрядить в жесткий корсет определения того, кто столь хорошо знаком всем нам, обречена на жалкий провал. Поскольку мы заранее отказались от намерения и дальше приводить примеры невозможности описания словами даже примитивнейшего из людей, то не станем листать ни Брокгауза{178}, ни Майера{179}, а равным образом опустим путаные и к тому же неудовлетворительные объяснения философов и теологов, сводящиеся, несмотря на все разглагольствования, к тому, что человек — по определению Ницше — просто неопределимое существо.
Гораздо легче не связанными языком графику, живописцу и скульптору, а уже тем паче среднему гражданину, всегда могущему указать на ближнего пальцем: «Глядите, вот человек — и баста!» И оказывается, для того чтобы человек признал другого человеком, не нужно ничего, кроме общих очертаний фигуры. Даже человеческая тень — уже не просто нечто, лишенное третьего измерения, а редуцированное до пределов всякой крайности понятие человека. Бесспорно, весьма несовершенное. Но среднему гражданину, коего мы уже заклинали, и нашей фантазии не составит никакого труда домыслить недостающее и превратить тень в человека. Само собой разумеется, это будут совершенно разные люди. Негр прежде всего представит себе негра, поскольку белые, красные и желтые придут ему на ум в качестве людей только во вторую очередь. Для лилипута гораздо более похожим на человека будет другой лилипут, чем какой-нибудь долговязый парень. Человек всегда воспринимает все весьма относительно.
