— Кто?
Смолин рассказывал тяжело, как будто огромная тяжесть на груди не давала ему вздохнуть и говорить в полную силу.
Через пару часов после моего отлета, когда я уже сидел на дереве и смешил народ, на аэродром был совершен налет.
— Одной бомбой… Всех разом. Сомина опознали по часам. Карпова — по золотому зубу. От остальных только фрагменты тел. Нет больше твоей группы, Сева. Нет.
Эта новость, как удар пыльным мешком, ошарашила меня. Нет моих ребят, которых я учил всему, что знал, не жалея сил своих, передавая свой и чужой опыт.
— Иди отдыхай. Никитин приказал перевести тебя обратно в первую эскадрилью. Ты пока числишься за нами, но думаю, что это ненадолго. Так что готовься, на днях тебя переведут обратно в полк Запашного.
— Ясно, товарищ майор. Разрешите идти?
— Идите.
Новость была действительно шокирующая, я не обратил внимания даже на то, что у Смолина две шпалы; это означало, что приказ о присвоении новых званий уже пришел в полк.
Ребята из первой эскадрильи встретили меня молча.
— Будешь? — спросил комэск, тряхнув зеленоватой бутылкой с мутным содержимым. Не нужно быть прорицателем, чтобы понять, что там самогон.
— Я не пью, вы же знаете. — К горлу подкатил комок и в глазах запершило.
Холодная, дурно пахнущая жидкость камнем ухнула в желудок.
— Закуси, — протянул мне капитан кусок хлеба с тушенкой.
Механически жуя, я тупо смотрел на бревенчатую стену землянки.
— Мы тебе, Сев, тут постелили, ложись. Утро вечера мудренее, — сказал штурман эскадрильи, старший лейтенант Ольхов.
Я направился к лежанке, но заметил блеск гитарных струн.
— Вань, я возьму? — спросил старшину Гатина.
— Конечно, чего спрашиваешь? — ответил он мне.
Скинув сапоги, я лег на свою полку, покрытую матрасом и простыней, и, на миг прижав к груди гитару, сделал перебор.
Я сегодня до зари встану,По широкому пройду полю, —Что-то с памятью моей стало,Все, что было не со мной, помню.Бьют дождинки по щекам впалым,Для вселенной двадцать лет — мало.Даже не был я знаком с парнем,Обещавшим: «Я вернусь, мама…»
А степная трава пахнет горечью.Молодые ветра зелены.Просыпаемся мы — и грохочет над полночьюТо ли гроза, то ли эхо идущей войны…[5]
После «За того парня» я спел «Он не вернулся из боя», «Огромное небо». По щекам текли слезы, но я не обращал на них внимания.
Туман, туман, слепая пелена,И всего в двух шагах за туманами война.И гремят бои без нас, но за нами нет вины,Мы к земле прикованы туманом.Воздушные рабочие войны.
Туман, туман, на прошлом, на былом,Далеко, далеко, за туманами наш дом.А в землянке фронтовой нам про детство снятся сны,Видно, все мы рано повзрослели.Воздушные рабочие войны.
Туман, туман, окутал землю вновь,Далеко, далеко, за туманами любовь.Долго нас невестам ждать с чужедальней стороны,Мы не все вернемся из полета.Воздушные рабочие войны.[6]
Чьи-то руки легли на мои пальцы, прерывая песню.
— Хватит, Сева. Их уже не вернешь, — тихо сказал Никитин, забирая у меня гитару.
Я услышал, как тренькнули струны, когда он ее передал кому-то.
— Извините, товарищ подполковник, что-то меня… — стараясь не дышать на него, сказал я сонным голосом, как веки вдруг сомкнулись, и я провалился в темноту спасительного сна.
Холмики могил ровными рядами высились на опушке. Поправив фанерный памятник со звездой наверху, где была фамилия Карпова, я сделал шаг назад и приобнял Марину.
— Я с ними даже подружиться успел. Десять дней, как знакомы, а тут… — тихо сказал я.
Даже памяти не осталось, мы как-то хотели сделать общий снимок, но руки так и не дошли. Сейчас я об этом очень жалел.
— Давай провожу тебя, мне к моему ястребку надо, так что нам по пути, — сказал я Марине. Шли мы не оборачиваясь, я хотел помнить их живыми, а не свежей осыпавшейся землей.
Труд хорошо лечит от тяжелых мыслей, а очень тяжелый труд вообще выбивает их из головы. Это хорошо знали и мои командиры, потому-то и загрузили меня работой так, что я только крякнул, выслушав приказ утром следующего дня. За день успел смотаться к соседям, обговорив с ними совместный вылет, назначенный на вечернее время. Цель была железнодорожной станцией с сильным зенитным прикрытием, так что соседи должны были подавить зенитки, чтобы полк Никитина мог спокойно работать. После был занят проработкой вылета с поминутным планом. На краткий миг после столовой забежал к Семенычу.
ЛаГГ был уже наполовину собран, сейчас механики возились с правым крылом, состыковывая его с корпусом. Снятый мотор, маслено сверкая цилиндрами, лежал на самодельном верстаке. Поболтав с ними, снова направился в штаб — нужно было помочь Смолину, но меня перехватили.
— Садись, — кивнув на табурет, сказал Никифоров, как только я спустился в землянку.
Посмотрев на стопку бумаг и вскрытый пакет с надписью «Совершенно секретно», лежавшие на столе, я почесал шею и присел, вопросительно посмотрев на особиста.
— На, читай, — сказал он, толкнув в моем направлении несколько листов из стопки.
Подойдя к оконному проему, он достал пачку «Казбека» и, выбив папиросу, принялся разминать ее, изредка бросая на меня взгляды. Через некоторое время он закурил и, выпустив дым наружу, спросил:
— Ну и что ты думаешь?
К этому времени я успел быстро пробежаться по тексту, читая присланные показания Гейдриха, и сейчас просто просматривал заинтересовавшие меня моменты.
— Так это все из-за меня? То, что парни погибли?
— Не о том думаешь. Прочти еще раз, более внимательно, — снова выпустив наружу папиросный дым, сказал Никифоров.
— Подождите… Вот этот момент в допросе… Меня объявили врагом Германии?! Странно, вы не находите? Мы и так враги.
— Это скорее политический аспект. Ты стал первым личным врагом Германии. — Потушив бычок о свежеошкуренное бревно стены и бросив его в ведро в углу, особист вернулся на свое место. Потянувшись, отчего стул скрипнул, положил руки на стол и, чуть наклонившись вперед, сказал:
— Ты понял, почему он охотился на тебя?
— Понять не трудно. Я уже на слуху, особенно среди населения СССР и шишек Германии, так что если бы он меня сбил, то это была бы мощная политическая платформа для дальнейшего роста по карьерной лестнице.
Сказав это, я осекся. Для простого мальчишки-эмигранта произнесенные слова были просто запредельными. Очнулся я от дроби. Пальцы правой руки Никифорова двигались, как будто он играл на баяне. Посмотрев на политрука, увидел, что он чем-то доволен. Почти мгновенно его лицо снова стало бесстрастным.
На несколько секунд в комнате повисло молчание. Никифоров думал о чем-то своем, а я снова вдумчиво читал протокол допроса Гейдриха.
Он особо и не молчал. После того как его осмотрели врачи и разрешили посещение, к нему немедленно направились следователи.
Группенфюрер был зол на «несчастный случай», из-за которого он оказался в руках у русских, но при этом вел себя, как будто находится не в плену, а у своих подчиненных.
После нескольких мягких попыток разговорить его — следователям было запрещено вести допрос в жестком режиме — они все-таки смогли добиться своего.
Оказывается, меня расшифровали немецкие слухачи. Быстрый обмен сообщений выясняет, что в районе ложного прорыва их войск летает неизвестно чей «мессершмитт», который не отзывается на сигналы по радиосвязи, при этом передача данных на русском продолжается. Один из слухачей опознал мой голос, в результате к вылету стала готовиться группа перехвата из восьми «мессеров».
А в это время Гейдрих с парой опытных экспертов был в ознакомительном полете, попутно тренируясь на всякой мелочи. Он перевелся с Украины сразу же, как только поступило сообщение о налете на их аэродром и о том, что я в этом участвовал. Мостик был замечен еще по пути в ближний тыл русских, а теперь Гейдрих подкрадывается к нему на малой высоте и, разогнавшись до максимальной скорости, выполняет перед атакой небольшую горку и начинает атаку с пологого пикирования. Именно в этот момент его замечаю я. Пара прикрытия, которая тоже прозевала мой приход, бросается в атаку, прекрасно понимая, что с ними сделают на аэродроме, когда они вернутся без своего подопечного. Думаю, тем, что я сбил их, я оказал им немалую услугу.
На аэродром была отправлена группа бомбардировщиков с сильным истребительным прикрытием, а к месту боя направилась восьмерка асов. Гейдрих знал об этом — получил сообщение по радио от командира эскадры, но не поберегся, и что случилось, то случилось.
