Но Рома этого уже не слышал.
Он уже больше ничего не слышал, не видел и не чувствовал. Он боялся, что чека выскользнет из пальцев его вдруг вспотевшей руки.
Не выскользнула.
* * *
Выйдя из купе, Рикошет столкнулся с Ленкой, которая тащила громоздкий чехол со своей флейтой в одной руке, а рюкзачок с вещами и бубен – в другой.
– Привет, – сказал он, галантно отбирая у нее футляр и чмокнув в щечку. – Рита с Гариком в тамбуре?
– Гарик – то там, – сказала запыхавшаяся Лена. – А за Риткой я зашла, звонила-звонила, но мне никто не открыл… я подумала, что они уже оба здесь.
Рикошет изменился в лице, вернулся в купе и быстро запихнул чехол на верхнюю полку.
– О, Ленка, здравствуй, – сказал Андрей, подвигаясь.
Лена уселась рядом с ним и достала из рюкзачка пудреницу. Щелкнула дверь купе, закрываясь за Рикошетом.
Андрей метнулся к двери, но Орешек преградил ему путь. Вчерашние события он пропустил, Гарик подхватил его прямо на проходной. Но несмотря на усталость после смены, Орешек смог сделать правильные выводы из неохотного рассказа Гарика.
– Назад, – процедил Орешек сквозь зубы.
Андрей как-то сразу обмяк, словно в его теле сломался несущий стержень.
– Чем они тебе помешали? – свирепо глядя на него, сказал Орешек. – Или ты тоже Гарика хочешь?
Андрей никак не отреагировал на оскорбление. Парень безвольно опустился на койку.
– Заткнись ты, ради бога, – сипло сказал он.
Орешек тоже сел. В наступившей тишине было слышно, как тщательно пудрится Лена. Барабанщик почувствовал на себе ее взгляд, и поднял глаза.
– Рекомендую тебе запатентовать этот взгляд, – нехорошо усмехаясь, сказал он. – Могу даже название подарить – «Если бы красота убивала».
Но тут они посмотрели на него оба, разом, и Орешек ощутил неприятный холодок в животе. Это были не те люди, которых он знал с сопливого детства, с которыми ходил тайком от мамы по ночам купаться на карьеры и давал списать.
На него смотрели два безумных зверя.
* * *
Поезд чем-то лязгнул. Гарик ощутил первый толчок, и понял, что электричка отходит от перрона. В мутном стекле тамбура медленно проплыли метровые, с обтрескавшейся позолотой буквы ХИРИШИ на обшарпанном здании вокзала.
Увидев вошедшего Рикошета, он спросил:
– Ключи от дома Рита тебе дала?
– Ничего она мне дала, – сказал Эмиль мрачно.
Он достал сигареты и склонился, прикуривая. Ему не хотелось видеть на лице Гарика нескрываемое облегчение.
– Я не знаю, почему Рита не пришла, – закончил Рикошет.
За окном замелькали гаражи – поезд набирал скорость.
– Проспала, наверное, – сказал Гарик спокойно. – Или с работы не отпустили. Все ведь так неожиданно, а у них сейчас как раз этот… квартальный отчет.
– Так позвонила хотя бы, – пробормотал Рикошет.
– Эмиль, – сказал Гарик. – Дай мне твой питерский адрес.
Рикошет взглянул на него.
– Я что-то не понял логического перехода, – сказал он.
Гарик сказал, глядя через окно на перерубленную шлагбаумом пеструю ленту машин:
– Тебя ведь здесь больше ничего не держит. Не бойся, я намеки понимаю. Если ты уйдешь как в этот раз, не попрощавшись, я к тебе не буду заходить.
Он повернулся лицом к бас-гитаристу и закончил:
– Но я хочу иногда постоять и посмотреть на дом, в котором ты живешь.
Гарик опустил голову. С минуту Рикошет смотрел на осветленную полоску вокруг макушки в его черных волосах. Он понял наконец, что это ему напоминает. Хотя Гарик, когда делал колорирование, вряд ли думал об этом, светлый круг в волосах его казался нимбом.
Затем Рикошет сказал тихо, но отчетливо:
– Скажи, Гарик, если ты с самого начала думал, что я тебя только использую, почему ты вообще пошел на это все?
Гарик пожал плечами:
– Что же мне, как премудрому пескарю какому, всю жизнь дрожать? Я знал, что раньше или позже это кончится… Будет больно, так что ж… Было же и хорошо.
– А ты смелее, чем я, – сказал Рикошет задумчиво.
– Нет, – сказал Гарик. – Просто меня меньше били.
По лицу Эмиля, ломая его, прокатилась болезненная судорога.
– Поцелуй меня, – сказал Гарик.
Музыкант бросил сигарету, подошел к нему и наклонился.
За окном проносилась яркая, желто-красная стена осеннего леса.
В дверь тамбура раздался осторожный стук.
– Это Орешек, – сказал Гарик, отстраняясь от Рикошета. – Билеты, наверно, проверяют, а они у меня…
Дверь приоткрылась, и в тамбур осторожно заглянул Орешек. Увидев их обоих, он облегченно вздохнул.
– Там пришла какая-то тетенька и требует билеты, – сказал Орешек. – Лена сказала, что все они у тебя?
Парни вошли в покачивающийся вагон. Рикошет чуть отстал. Орешек воспользовался этим и тихо сказал Гарику:
– Я понимаю, что вы соскучились и все такое… Но слишком-то вы не бравируйте. Будь осторожнее, Гарик. Андрей хотел к вам сразу пойти, я не дал, так они вдвоем с Ленкой так на меня посмотрели, я не знаю… как крысы бешеные.
Гарик усмехнулся.
– Да ладно, – сказал он. – Что Андрей мне может сделать?
– Тебе-то ничего, – согласился Дима. – Но ты о Рикошете подумай хоть немножко…
Гарик вздохнул. Он хотел сказать: «Только о нем и думаю», но в открытую дверцу купе уже выглядывала встревоженная Лена и сердитая проводница, и парень промолчал.
На ходу доставая билеты, он вошел в купе.
* * *
Безумные глаза фанатов блестели в полумраке, как рассыпанные по залу веслогорского ДК осколки огромного зеркала. В них отражалась сцена, Андрей, Орешек, едва успевавший обрабатывать свои тарелки и барабаны, Гарик, прильнувший к микрофону. Как и Цой, он всегда поднимал голову чуть вверх, когда выступал, стойка не позволяла опустить микрофон так низко, как это ему требовалось. Рикошет стоял на краю сцены на широко расставленных, чуть присогнутых ногах. Бас-гитарист работал – "рубил мясо". Зал визжал от восторга. Около самой сцены творилось что-то страшное. Фанаты подпрыгивали, их цепкие руки тянулись к музыкантам.
Вика чуть повела плечиком, взглянула на часы и стала выбираться в проход. Она никогда не могла проникнуться настроением толпы. Никогда музыка не пронизывала Вику так, что становилось больно сердцу и хотелось выть, кричать и бесноваться. Но все же девушка пришла на этот концерт. И можно было еще не торопиться уходить, до времени, когда Костик обещал подъехать за ней, оставалось еще минут десять. Но в Вике все сильнее росло чувство, странное, необъяснимое и неожиданное. За те полгода, что Вика вращалась в рок-тусовке, она успела не только ознакомиться с творчеством Кинчева, но и понять, что в словах его песни: «Ну а мы, ну а мы, педерасты, наркоманы, нацисты, шпана, как один социально опасны и по каждому плачет тюрьма», содержится самый краткий и исчерпывающий портрет всех рок-музыкантов. Даже в те времена Вика не испытывала к этим людям ничего, кроме презрения, порой перераставшего в брезгливость. Загадкой осталось для девушки другое – как эти люди могли после этого уважать себя? Ведь они этого ничуть не стеснялись, и похоже, даже гордились собой, что уж никак не укладывалось в голове Вики. Она не могла воспринимать всю рок-тусовку иначе, как неудачников, не имеющих сил, чтобы следовать правилам этой жизни. Но сейчас девушке вдруг начало казаться, что как раз эти люди – люди настоящие, живые. А те, кто теперь окружал Вику, вдруг показались девушке куклами, неспособными чувствовать и сопереживать, ожившими мертвецами, наподобие зомби. И тоска, глухая, невнятная, сродни той, что охватила Адама, когда он впервые смотрел на ворота райского сада снаружи, охватила Вику.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
