Явились в Мурманский совдеп, который был хозяином всего края. Там выслушали рассказ о поездке и распорядились: ездить довольно. Спиридона послали обратно в железнодорожную охрану, Крушенца оставили при совдепе, а Коляна с Авдоном, как не служивших нигде, отпустили на все четыре ветра. Авдон нанялся на корабль матросом. Колян уехал в Веселые озера, сдал Максиму его оленей, взял своих и перекочевал в Хибины. Там его ждала плохо отапливаемая школа, пустой дровяник и гора писем от Ксандры.
Она писала, что за лето догнала своих подружек и снова учится с ними в одном классе; что Сергею Петровичу после поездки в Башкирию, на кумыс, стало гораздо лучше; что она тоскует по Коляну, по оленям и со временем обязательно приедет в Лапландию работать. В последних письмах настойчиво советовала: «Учись, Колян, больше учись и поменьше занимайся разъездами!»
Конечно, в такой бездорожной, непроходимой стране, как Лапландия, проводник, ямщик — очень полезные люди, но они еще полезней, когда хорошо грамотны.
Парень и сам день ото дня все больше понимал важность грамоты. Как интересно было в Мурманске читать имена пароходов, вывески учреждений, магазинов! Даже такие мелочи, как обрывок газеты, гонимый ветром по улице, листок из книги, в который завернут селедку, всегда открывали что-нибудь новое.
И Колян повышал свою грамотность с упорством мыши. Да, именно с мышиным упорством. В подполье школьной кухни жила мышь, самая обыкновенная, маленькая, какую можно зажать в кулаке. Она питалась крошками с кухни. Вспомнив заботы Ксандры и ее матери о гигиене, Колян забил мышиную дыру. Но мышь снова прогрызла двойной толстый пол. Тогда Коляну стало интересно узнать, насколько упряма мышь, на что она способна, и он стал аккуратно заделывать дыры. Он заделывал, а мышь прогрызала. И работала постоянно, совсем не пугаясь шума человеческой жизни, кроме тех моментов, когда Колян стучал над ней нарочито громко.
Колян постоянно везде собирал кусочки знаний. Хибины оказались не плохим местом для этого: была школа, разные книги, образованные люди, после свержения царя — митинги, собрания, лекции. Не хватало только времени, но и при этом Колян научился бегло читать, писать, считать.
И написал Ксандре: «Я понял, что грамота — это крылья, лучше, чем у орла. На них можно слетать куда угодно, даже в такую страну, которой нет, которая выдумка. На них можно послать далекому другу свой разговор, песню, радость. Сегодня посылаю тебе свое счастье — я стал грамотный».
Колян сильно чувствовал эти крылья и заметно переменился: глядел, говорил смелей, в лице исчезло постоянное выражение осторожности, приниженности, ходить стал решительней, легче, словно поддуваемый ветром.
3
Одним из основных лозунгов Советской власти был «Долой войну!». И первым декретом — Декрет о мире. Советское правительство предлагало всем странам, охваченным в то время мировой войной, начать мирные переговоры. Союзники России — Англия, Франция, Соединенные Штаты Америки — отказались вести переговоры. Советское правительство заключило отдельно от них перемирие с Германией.
Тогда союзники обернулись в противников — решили напасть на Россию, свергнуть Советскую власть, вернуть прежние порядки. Для начала выбрали Мурманск. Сюда, в незамерзающий порт, было легче доставить военную силу, чем в любое другое место, отсюда по железной дороге было удобней нанести удар колыбели Октябрьской революции — Петрограду.
Постепенно в Мурманск стянулись военные корабли Франции, Англии, США, в марте 1918 года высадился на берег первый отряд английской морской пехоты, затем высадились французы, итальянцы, бельгийцы, снова англичане, в город проникло несколько тысяч русских белогвардейцев. Начались аресты и расстрелы сторонников Октябрьской революции и Советской власти. Железнодорожное сообщение и почтово-телеграфная связь Мурманска с Петроградом были прерваны. Шире и шире, по всей Лапландии, растекались из Мурманска воинские части иностранных захватчиков и русских белогвардейцев. Выгонять их Петроград и Москва послали вооруженные отряды рабочих, балтийских моряков и только что созданной Красной Армии. Разгоралась большая война.
Мурманск был занят врагами революции, но не покорен. Среди команд военных и мирных русских кораблей, среди железнодорожников и всякого другого населения было много сторонников Советской власти. Они устраивали демонстрации, митинги, забастовки.
Живший всегда видно и слышно, Крушенец в эти боевые дни стал особенно заметен: на демонстрациях он дирижировал, на митингах говорил дерзко. Одной темной ночью, когда он шел домой с митинга, его схватили белогвардейцы и потащили в сплошной непроглядный туман над заливом. Крушенцу вспомнился припев из новой песенки, только что залетевшей в Мурманск. Его исполняли в двух вариантах: «Будем рыбу кормить офицерами» и «Будем рыбу кормить комиссарами».
Обожженный этим, так кстати вспомнившимся лихим, плясовым припевом, Крушенец кинулся за угол барака. Дальше ночь и туман скрыли его, помогли незаметно пробраться к друзьям. Там он переоделся женщиной и уехал с товарным поездом, на буферах. Тогда, при великом смятении народа, ездили и на буферах, и на крышах, и на ступеньках вагонов. Он не знал своей конечной цели, у него была только первоначальная — поскорей выбраться из Мурманска, где знали его все так же хорошо, как пожарную каланчу, отбивавшую каждый час суток.
Дула сильная двойная пурга: одна, ниспосланная небом, богом или чертом, но кем-то определенно ненавидящим людей, и другая, которую создавал своим движением поезд. Крушенец скоро окоченел и соскочил у будки путевого сторожа обогреться. Будка стояла одна-одинешенька среди пустого, занесенного снегом пространства.
Сторож спокойно, даже с охотой приютил беглеца. Насидевшемуся и намолчавшемуся в своем одиночестве среди пустыни, ему был интересен любой человек. Накормил, напоил чаем, но в душу не полез — не стал расспрашивать, кто таков, почему бежит. Спрашивал только о городе. Когда показались огни следующего поезда, сторож сказал:
— С этим уезжай от меня. Будет спокойней и тебе и мне. Не ровен час, спрыгнет кто-нибудь вроде тебя, только другой масти, и сам понимаешь, что может получиться. — Дальше сторож посетовал: — Удивительно неуживчивы стали люди, хуже собак. Собаки не придираются одна к другой из-за масти: белые, черные, пестрые — всякие живут скопом, мирно. А люди… Одни хотят, чтобы все-все были красными, другие — чтобы все стали белыми или зелеными. Не лучше ли: будь, каким тебе любо?!
Крушенец не знал, какой масти этот сторож, и не подхватил разговора. На его счастье, в поезде нашелся пустующий буфер.
И снова, уже неведомо в который раз, Колян допытывался у почтаря, когда пойдут письма на Волгу. Почтарь ответил:
— Ничего в волнах не видно. Может, никогда не пойдут.
— Почему?
— А потому, что всегда будут разные государства: у нас — одно, на Волге — другое, как теперь.
Уныло поплелся Колян домой, в школу, и так задумался, что прошел мимо, очутился на краю поселка, где стоял лес, заваленный сугробами, непроходимыми для человека без лыж.
А задуматься было о чем. Если не пойдут письма, как же быть с Ксандрой? Он последнее время жил в Хибинах не ради школы: ему довольно грамоты, и не ради денег: он умеет жить без них, а только ради Ксандры. Не будет писем, не будет встречи, и ему не надо жить в Хибинах, незачем помнить Ксандру. Лучше забыть.
Вернулся домой, взял гусли. Побежали по струнам пальцы, каменистым, звонким ручейком побежала музыка, за ней побежала песня:
Полюбил я девушку красивую,Девушку с далекой Волги полюбил.И теперь уж никакою силоюНе потушить костер любви.
Реки вечно мчатся в море.Вечно вниз клубится водопад.С этим бесполезно спорить.И с любовью так же, рад или не рад.
С улицы осторожно постучали в окно. Без спроса: «Кто там, что надо?» — а сразу, по лапландскому обычаю, Колян открыл дверь. Вошел Крушенец, одетый в женскую русскую шубу и платок. Он первым делом закрючил дверь, потом спросил:
— Узнаешь?
— Как можно не узнать — пожалуй, озеро воды вместе выпили.
— Выручай! Увези подальше от железной дороги.
— Завтра утром. Как поедешь, бабой, мужиком?
— В бабье-то не сам я залез, нужда загнала. Вези как лучше!
— Ладно. Ты сиди здесь, ешь, пей, спи. Я пойду искать, чем одевать тебя.
И Колян ушел. Вернулся он с мешком лопарской одежды. Крушенец тотчас переоделся, и Колян унес ненужное русское взамен лопарского.
Утром, забрав все Коляново добро, уехали в Веселоозерье. Оно было единственным надежным местом, известным Коляну: там жил единственный человек — Максим, который мог надежно выручить и его и Крушенца.
