«Какая трусость и низость», — сказал Вадим, узнав об этом. Только «Литературная газета» проявила характер и принципиальность, опубликовав в 1990 году интервью со мной о Борисе Леонидовиче.
В феврале 1990 года, к 100-летию Пастернака, вышло специальное приложение к «Литературной газете», «ЛГ-Досье», где было опубликовано интервью с Ивинской. Символична в нем заключительная фраза журналистки Неклюдовой, беседовавшей с Ольгой: «На обстоятельной выставке „Мир Пастернака“, открытой в Москве к юбилею поэта, нет ни фотографий, ни даже упоминания об Ольге Ивинской».
Как пояснил мне Вадим, «маневры ЦГАЛИ и Евгения Борисовича со сборником, включая купирование текстов, не позволили издать воспоминания в 1990 году, к юбилею Пастернака. Книга вышла только в 1993-м».
Продолжение рассказа Ивинской:
Еще в 1962 году, когда Ира освободилась из лагеря, она передала Евгению копии писем Пастернака и автографы его стихов, которые не были захвачены ЦГАЛИ. Когда в 1965 году вышел сборник стихов Пастернака, куда вошли материалы Иры, то об этом не было даже упоминания. Это особенно возмутило Ариадну. Она уже писала нам в концлагерь, что никого из семейства Пастернак видеть не хочет и никогда им ничего из переписки с Пастернаком не даст.
Когда в мае 1953-го я поселилась в Измалкове, Боря ежедневно приходил ко мне — мы не могли наговориться и нацеловаться. Борис Леонидович на глазах молодел день ото дня. Он писал удивительные стихи, которые вошли в тетрадь Юрия Живаго. Иногда, приходя ко мне вечером, Боря оставался ночевать, лукаво говоря:
— Сегодня я много работал и устал, а идти до Большой дачи далеко. И врачи не рекомендуют больших нагрузок. А ты, Олюшка, лечишь меня лучше всех врачей вместе взятых.
В один из июньских дней Боря пришел в Измалково чем-то озабоченный и, не побыв в избе и пяти минут, говорит:
— Пойдем, Оля, погуляем. Что-то душно в комнате.
По обращению поняла, что произошло нечто неприятное. Обычно утром мы оставались в доме больше часа. Накинув кофту, вышла за Борей на тропинку, ведущую к озеру. Он шел в задумчивости, а я ждала, зная уже, что ему нужен внешний толчок для разговора. По мостику навстречу шла молочница, которая приветливо поздоровалась с нами. Боря поздоровался, оживился и говорит со вздохом:
— Не правда ли, Олюшка, у деревенских жителей нет того малодушия, которое свойственно городским?
В чем дело, спрашиваю его, что такое стряслось? И Боря рассказал, что вчера вечером приезжал его сын Евгений по указанию Зины и передал ее слова, что если он не порвет со мной, то Зина с Леней на дачу не приедут.
— Я был возмущен малодушием Евгения, желанием бегом исполнять грязное поручение. Накричал на него и выгнал с дачи, — завершил рассказ Борис Леонидович. Я пыталась защитить Евгения, сказав, что если он откажется выполнять просьбы Зинаиды, то она отвадит его от встреч с отцом.
— Он своим мерзким поступком сам делает это. Ведь ты не пытаешься отвадить его от встреч со мною, — возражает Боря.
— Этого я никогда не стану делать. Ведь он твой сын, а дети родителей не выбирают. И не он ушел из семьи, а ты оставил семью ради Зинаиды.
— Вот-вот, — подхватил Боря тему, — в этом суть. Вместо того чтобы предложить Зине самой разбираться со мной, он помчался исполнять ее грязную просьбу. А с Зиной у меня был серьезный разговор после твоего ареста, когда я шел на Лубянку в надежде забрать нашего ребенка. Теперь я понимаю, что Евгений больше ненавидит тебя, а не Зину. Узнав о моих неладах с Зиной, он ошибочно надеялся, что я могу вновь возвратиться к ним. Он не хочет принять того, что моя первая случайная женитьба на его матери была трагической ошибкой. Потому твое появление в моей жизни обозлило его и поселило в его душе чувство досады и злобы на тебя. И упаси тебя Бог, Олюшка, от каких-либо встреч с ним.
Конечно, Борис Леонидович, как пророк, увидел насквозь все будущее поведение Евгения, которого с тех пор сторонился. Его приводили в замешательство намеки на внешнее сходство с Евгением. В таких случаях Боря внутренне напрягался, на лице его читалось выражение какого-то ужаса, и вопрошал: «А разве он красивый?» Пастернак в своих письмах говорил о связи красоты человека с его честью, считая, что некрасивый человек не может быть честным.
В письме от 20 августа 1959 года Пастернак пишет к Жаклин во Францию:
У меня есть теория. Красота есть отпечаток правды чувства, след его силы и искренности. Некрасивый ребенок — следствие отцовского преступления, притворства или терпения взамен естественной привязанности и страстной, ревнивой нежности. Чувство несправедливости и боли от того, что не я, виновник, а мой старший сын, не повинный в преступлении, обезображен веснушками и розовой кожей.
Митя пояснял мне:
— Люди, хорошо знавшие Пастернака как «красависта», всегда любовавшегося красивым и гармоничным человеком, понимали, что вопросом «А разве он красивый?» он отторгал от себя персонаж, о котором шла речь.
Борис Леонидович преклонялся перед женской красотой. В Грузии Пастернак встал на колени перед красавицей Натой Вачнадзе, не удержался и поцеловал влетевшую домой с мороза Настю Баранович, румяную и искрящуюся, как Снегурочка, когда пришел к Марине Баранович за главами своего романа.
В 1953 году, очарованный красотой и жизнелюбием Ольги, Пастернак в Измалкове переделывает перевод «Фауста». Тогда родились удивительные строки его перевода стиха о Маргарите:
О небо, вот так красота!Я в жизни не видал подобной.Как неиспорченно-чистаИ как насмешливо-беззлобна!
Продолжение рассказа Ольги Ивинской:
В отношениях с Евгением, еще до резкого разрыва, который произошел в дни нобелевской травли, у Бориса Леонидовича было несколько неприятных эпизодов. Как-то в начале 1954 года он принес в Измалково письмо Евгения, где тот написал об их родстве по крови, которое ко многому обязывает и многое объясняет. Видимо, таким оборотом Евгений пытался оправдать свой поступок, когда приезжал разлучить папочку с лагерницей. Борис Леонидович терпеть не мог этого обращения Евгения к нему — «папочка». Пассаж о кровном родстве вызвал гнев Бориса Леонидовича:
— Вновь это проявление малодушия! Теперь не хватает только зова предков и кровной мести. А ты, видимо, должна стать его первой жертвой. Эта истеричность у него от матери, которая никогда не понимала реальной жизни, требующей больших душевных усилий, чтобы достичь чего-то важного и значительного.
Мне тогда пришлось говорить о трудностях военной службы Евгения, о том, что он ждет от него, Бори, постоянной моральной поддержки. Но ответное письмо Борис Леонидович написал очень жестко, и сколько я ни просила не отсылать его, он все же послал это письмо Евгению.
В книге «Существованья ткань сквозная» приведено это письмо Пастернака к Евгению от 31 января 1954 года. В нем есть такие строки:
Ты пишешь — «Мы с тобой одной крови, папочка». А на черта мне эта кровь, твоя или моя? Мне брюхом, утробой, а не только головой ближе всякой крови «Фауст», за которого ты меня благодаришь. <…> Есть объективный мир, с которым заставляет меряться гордость и столкновения с которым надо выдерживать с готовностью, спокойно, без истерики, отступить или погибнуть. Мамина (Евгении Лурье. — Б. М.) живопись, например, ни разу не испытала встречи с жизнью и проверки действительностью. <…> Надрывом, истерикой, фантастикой, ходулями никогда ничего не достигалось[314].
Ольга Ивинская в нашем разговоре о Евгении Борисовиче вспоминала:
Другая история с Евгением, вызвавшая раздражение у Бориса Леонидовича, произошла в июне 1954 года. Я ждала ребенка от Бори[315] и потому дачу снимала по Казанской дороге, чтобы не вызывать лишних сплетен в переделкинских кругах. Приезжала два раза в неделю для встреч с Борей. 27 июня, в день моего рождения, мы встречались в Измалкове. В апрельском номере журнала «Знамя» были опубликованы десять стихотворений из тетради Юрия Живаго, о чем написал Борис Леонидович в аннотации к этим стихам. Рассказала Боре о восторженных отзывах близких нам людей, которым очень понравились его стихи.
Тогда Боря сказал мне о письме Евгения, в котором тот сообщал папочке, что ему не понравилось стихотворение «Разлука», потому что в нем проведено какое-то формальное сравнение моря с пустыней, а также неясное ему сходство с тоской. Я недоуменно пожала плечами: мол, чего же здесь непонятного, а Борис Леонидович говорит:
— Посмотри, как он примитивен, а ведь ему уже 30 лет. И опять это слащавое обращение — «папочка», будто в душу влезть хочет. Все больше убеждаюсь: если в жизни станет трудно — не рассчитывай на него. Смалодушничает, отступится, и главное — никогда не поймет самой сути.
