С этим багажом мыс Митей срочно поехали в Измалково, чтобы спрятать бумаги у знакомых. Только мы добрались до Измалкова, как в избу пришел Борис Леонидович. Оказалось, он уже ждал нас в совершенно растерянном и подавленном состоянии. Боря сразу при Мите стал говорить:
— Нам уже нет смысла жить, давай уйдем вместе из жизни, как Ланны. Я уже принес с собою 22 таблетки нембутала.
Я была невероятно поражена таким состоянием Бори. Должно было случиться что-то сверхъестественное, чтобы он решил уйти из жизни. Ведь он, передав рукопись романа в Италию, был готов к самым мерзким действиям власти. В 1954-м он говорил мне: «Даже если они погонят меня на голгофу, я не сдамся». И вдруг — самоубийство! Я его обняла, поцеловала, усадила и просила спокойно рассказать о том, что такое невероятное произошло сегодня? Боря прерывисто, растерянно повторял:
— Они даже Леню привели… Я так в него верил… Как они могли… Даже Леню привели…
Борис Леонидович сбивчиво стал рассказывать, что сегодня утром неожиданно (вторник, рабочий день и день учебы в университете) на даче появились оба его сына, Евгений и Леня.
— Они потребовали от меня отказаться от Нобелевской премии, а если я этого не сделаю, то они отрекутся от меня, — сказал Боря. — Я был ошеломлен и в бешенстве прокричал им, чтобы они убирались отсюда немедленно. Они, жалкие трусы, уже забыли, что клялись мне выдержать любые испытания, когда я передал роман итальянцам и подписывал договор. То, что Евгений предаст меня, я знал уже давно, но чтобы Леня так низко пал? Это невыносимо. Зачем тогда дальше жить?
Борис Леонидович относился к Лене с особой нежностью и гордился им. Леня был его надеждой. Боря считал, что Леня похож на деда, Леонида Осиповича Пастернака. Отца своего Борис Леонидович чтил невероятно. Боря всегда хвалил Леню, несколько раз рассказывал мне, как Леня еще мальчиком впервые слушал главу из романа и тихо сидел в углу комнаты, зачарованный чтением. На вопрос отца ответил, что ему очень понравилось, а затем стал спорить с матерью, Зинаидой, которой глава не понравилась. Боря с удовлетворением говорил, что, имея тягу к музыке и литературе, Леня хорошо разбирается в математике и физике и хочет идти в инженерный вуз. В 1955-м Леню завалили на первом экзамене в Бауманский институт: оказалось, как сказал Митя, что в этот оборонный вуз не принимали выпускников школ «с пятым пунктом». В 1956 году Леня поступил на физфак МГУ.
В тот роковой день 28 октября, после того как Борис Леонидович прогнал сыновей, в комнату ворвалась Зинаида и устроила истерику. Она кричала:
— Тебе наплевать на судьбу детей! Леню выгонят из университета и отдадут в солдаты, с дачи всех прогонят, всех ждет нищета! — Зинаида назвала Пастернака эгоистом и чудовищем. — Мы все от тебя откажемся и так спасем будущее детей, — бросила она вдогонку, когда Боря выбежал из дома и направился в Измалково.
Конечно, об этом позорном поступке сыновей и насилии над Пастернаком ничего не говорится ни в воспоминаниях Зинаиды, ни в «Материалах для биографии», которые выпустил Евгений[321]. Поведение семьи в период нобелевской травли Пастернака описано в этих трудах очень скромно. Слабым отголоском трагедии тех дней звучит запись слов Зинаиды о том, что если Пастернака вышлют из страны, то «нам с Леней придется отречься от тебя, ты понимаешь, конечно, что это будет только официально».
Галина Нейгауз написала о тех днях:
Борис Леонидович с грустью говорит мне:
— Зина с Леней отказались ехать со мной, если меня вышлют. А там мне сказали, что со мною хоть на край света!
Я с ехидством заметила:
— Но на Запад, а не на Север.
— Вы несправедливы, но с вашей стороны это естественно. А на севере она уже была и стойко все вынесла.
Речь шла об Ольге Ивинской.
Как заметила Ольга Всеволодовна, ни о каком отъезде с Евгением никогда Пастернак речи не вел, эту небылицу сочинил Евгений в «Материалах для биографии», а также в своей журнальной статье. Митя подчеркивал:
— С умыслом Евгений придумал в своих писаниях ложь о том, что Ивинская по телефону в истерике требовала от Пастернака отказаться от премии, и тот побежал на телеграф и сделал это. Зачем это вранье Евгению? Видимо, еще во время беседы в КГБ, когда Евгения направляли в Стокгольм, ему дали жесткое указание молчать о причине отказа Бориса Пастернака от Нобелевской премии.
Говоря об отправке Евгения в Стокгольм за Нобелевской премией Пастернака, Ивинская отметила:
Работа органов с Евгением и Леней заставила сыновей предъявить 28 октября ультиматум отцу. Все произошло, как повелось на Руси, по Достоевскому: премию отца получает сын, заставивший отца отказаться от этой премии. Как говорил Боря, советская власть непрерывно плодит Павликов Морозовых.
Вы обратили внимание, что в своих публикациях Евгений не мудрствуя лукаво повторяет слова Пастернака из моей книги «В плену времени», которые будто бы ему говорит «папочка» и которые Евгению якобы запомнились. Все эти мистификации Евгений создавал, несомненно, рассчитывая на то, что мою книгу в СССР никто никогда не увидит. В этом, конечно, его убедили всесильные органы, отрезавшие меня от всех средств информации. Как мне сказала журналистка «Огонька», «вам приоткрыли форточку, но не все мы сможем дать в номер».
Тогда я понимала, что советский КГБ еще всесилен, и потому говорила в интервью только лояльные фразы. Потому и на вашу просьбу дополнить книгу новыми материалами в 1990 году ответила отрицательно — не верила, что ее пропустят в печать.
Объясняя 29 октября 1958 года причину своего отказа от Нобелевской премии, Боря сказал нам с Ариадной: «Будущее Лени мне дороже чести». Оказалось, что с утра 29 октября на Большую дачу приехала врач Литфонда, которая сообщила, что будет жить там несколько дней. Видимо, Поликарпов приказал срочно взять под контроль поведение Пастернака, чтобы не допустить его самоубийства. Зинаида стала говорить, что врач понадобится ей и Лене на случай, если Леню выгонят из университета, поскольку 27 октября в МГУ его вызвали на беседу, где потребовали убедить отца отказаться от Нобелевской, в ином случае его исключат из МГУ и сразу заберут в армию. Эта угроза будущему сына вынудила Бориса Леонидовича срочно ехать в Москву и дать телеграмму с отказом от премии.
Боря сделал это на Главпочтамте, у метро «Кировская», а потом пришел к нам на Потаповский и таинственно заявил об этом. Он знал, что я была против этого шага: когда 24 октября он давал мне телеграмму с благодарностью для отправки в Нобелевский комитет, то спросил меня:
— Может быть, стоит подождать, когда успокоится Поликарпов?
Я сказала Боре, что мы их уже давно успокоили выходом романа «Доктор Живаго». И не надо молчанием оскорблять Нобелевский комитет. В тот же день я поехала в Москву и отправила в Стокгольм благодарственную телеграмму Бориса Леонидовича.
Ариадна тяжело переживала предательство семейства Пастернаков и горько сказала:
— Я этого им никогда не прощу.
В те дни Ариадна вспомнила рассказ Лили Эфрон, сестры Сергея Эфрона, мужа Марины Цветаевой. У нее в комнатушке Аля жила в 1955 году после возвращения из туруханской ссылки. Лиля рассказывала Але о ее брате Муре. После возвращения в Москву из эвакуации[322] Мур поведал тетке о своей горемычной голодной жизни в Ташкенте, где он случайно встретился с Евгением, сыном Пастернака.
— Поразительно, — удивлялась Аля, — как Мур мог тогда почувствовать темное нутро Евгения даже за время короткой встречи с ним в Ташкенте[323].
Жгучая неприязнь Ариадны к семейству усугубилась после нашего ареста и суда в 1960 году. На суде фигурировали свидетельства членов семейства Пастернак против нас. Они называли меня и Иру авантюристками, заставлявшими Пастернака требовать из заграницы деньги, которых семейство никогда не получало. В то время как с конца 1957 года благополучие Большой дачи поддерживалось на деньги от Фельтринелли, а с осени 1958-го — и на деньги от Жаклин, которые поступали как часть гонорара за роман. Под них Пастернак занимал деньги у Чуковского, Иванова, Руге и других знакомых на большие расходы по даче[324].
Во время предсмертной болезни Бори в 1960 году меня не пропускали к нему. Я часами стояла у забора Большой дачи и видела приезжавшего Евгения, но Борис Леонидович, как мне говорили медсестры, его к себе не подпускал. Брить себя он позволял только Лене.
В день похорон мы с утра пришли во двор дачи, и здесь к нам направился из дома Евгений. Он стал что-то говорить об избежании истерик и скандала и что-то еще непристойное о театральщине. Уже позже я поняла, что он был направлен к нам Зинаидой или Воронковым. У Александра Леонидовича (брата Бориса Пастернака. — Б. М.) и у Лени хватило чести и стыда, чтобы не идти ко мне с этим гнусным поручением.
