отправится вслед за Рамешем и Самиром, и кто тогда будет кормить ее невоспитанных детей?
– Я просто хочу, чтобы все это закончилось.
– Скоро закончится. С психами надо вести себя как псих. Некоторые люди не понимают слов, только удары.
Они уже приблизились к магазину Карема.
– Готова? – спросила Салони.
* * *
– Гита! – заулыбался Карем, но тут же посерьезнел при виде Салони, которая уставилась на него с большим интересом. – Салонибен… – Он закашлялся. – Как поживаете?
– Чудесно, чудесно. Нам нужна какая-нибудь дези-дару. Хорошего качества.
Карем вскинул бровь:
– Решили устроить китти-парти?
– Нет! – рассмеялась Салони. – Мы для мужчин покупаем.
Карем кивнул и выставил на прилавок две стеклянные бутылки, которые Гита уже видела, когда приходила к нему за тхаррой для Самира. Салони попросила записать покупку на счет ее мужа, и Карем беспрекословно сделал пометку у себя в тетради.
– Кстати, я все еще мечтаю о вине, Карембхай.
Он усмехнулся:
– Ох, мадам, где же я тут буду хранить вино? Не каждый может себе позволить обзавестись холодильником. – Он подмигнул Гите, которая тотчас отвела взгляд.
Ни то, ни другое не ускользнуло от Салони – Гита это знала точно, как собственное имя.
– Как поживаете, Гитабен?
– Нормально. – Ей показалось, что это прозвучало слишком сухо, и потому подозрительно, поэтому она решила исправиться и добавила: – Благодарю вас. – Но от этого стало еще хуже.
Улыбка Салони была тепла и широка, как сама Индия. Она положила обе бутылки в джутовую сумку, где они предательски зазвякали друг о друга, и, попрощавшись с Каремом, потянула Гиту за собой на улицу.
– Мать моя женщина, – сказала Салони, когда они зашагали по деревне, – тебе нравится Карем.
– Что?! Нет! Я… Что за ерунда? Нет, не нравится!
– Нравится-нравится. – Салони подтолкнула Гиту плечом. – Еще как! Ты покраснела!
Гита толкнула ее сильнее:
– Я не могу покраснеть, у меня кожа темная! Ты чушь городишь.
– Ладно, не покраснела, но могла бы, потому что он тебе нравится-нравится.
– Даже если так… – начала Гита, и когда Салони триумфально захлопала в ладоши, повысила голос: – Даже если бы он мне нравился, а я не говорю, что это так, но даже если на секундочку допустить, что ты права, какой от этого толк? Между нами ничего не может быть.
– Почему это?.. Так, минутку, я забыла ключи… – Салони сунула сумку с бутылками Гите в руки и поспешила обратно в магазин Карема. Вернулась она, поправляя узел на сари, и сразу продолжила с того места, на котором остановилась: – Почему нет? Между вами может быть что-нибудь прекрасное. Видит Рама, ты заслуживаешь немного счастья.
– Как ты себе это представляешь? Он вдовец-мусульманин с четырьмя детьми.
– А ты вдова-индуистка без детей. Права на экранизацию у нас с руками оторвут.
– В деревне такой союз невозможен, Салони. Это в больших городах люди разных религий могут заключать браки.
– А кто говорит, что тебе замуж за него надо выйти? Можно и просто развлечься. Чаккар.
– Развлечься? Да тут все друг за другом следят в три бинокля! Пернешь на одном краю деревни, а на другом уже по запаху вычислят, что ты на обед ела!
– Фу, – поморщилась Салони, – какая неизящная метафора, Гита. Сворачиваем направо. Они обычно у водокачки тусят.
Деревенская водокачка служила для мужчин тем же, чем был колодец для женщин. Время от времени местные собирались здесь, распивали бутылку-другую и подначивали друг друга, потешаясь, что приятели совсем пить не умеют. Иногда они забирались на водокачку по ступенькам – поймать свежий ветерок и насладиться видом. Но и то, и другое в здешних краях было в дефиците. В этой части деревни росло мало деревьев, так что голоса разносились далеко – Гита и Салони шли, ориентируясь на хрипловатый мужской смех.
Мужчины сидели на большом покрывале, расстеленном на земле и заставленном бутылками разной степени наполненности, между которыми была разложена закуска. Кто-то неподалеку жарил над самопальным костром пападамы. Когда он, пошатываясь, встал на ноги и повернулся, Гита узнала Саурабха, мужа Салони, который был изрядно пьян. Один хрустящий пападам он протянул Зубину, и тот, положив на лепешку нарезанный кубиками лук и побрызгав все это соком лайма, принялся с аппетитом жевать. Крошки сыпались ему на рубашку.
– О-о-о! – раскинул руки Саурабх при виде жены. – Мать Архана, приветствую тебя! – Он сложил ладони напротив своего лба и почтительно поклонился – так низко, что потерял равновесие и чуть не нырнул головой в землю.
Салони засмеялась:
– Отец Архана, попей водички!
– Пф-ф! – всплеснул руками Саурабх. – Водички?! Как там ваш званый ужин? – поинтересовался он, но его тут же отвлекло громкое шуршание – кто-то открывал очередной пакет «Халдирамс»[122].
– Скукотища, яар. – Салони зевнула и непринужденно продолжила: – Мы как раз за тобой, Зубин. Кому-то из твоих детишек приснился кошмар, и все такое.
Незнакомый Гите мужчина, развалившийся на покрывале, неуклюже приподнялся на локте:
– Ты пригласил чурел в свой дом, Зубин? Смотри, она из тебя все силы вытянет, завтра проснешься дряхлым стариком, – и презрительно захихикал.
Гита вспыхнула, но к смеху обидчика никто больше не присоединился. Салони нахмурилась:
– По дороге мы заглянули к Карембхаю и принесли вам подарочек.
– Это еще зачем? – подступил к жене Саурабх, пока остальные радостно освобождали Гиту от сумки с двумя бутылками. – Я пьянею, просто глядя в твои глаза!
– Льстец! – Салони ласково хлопнула его по щеке.
Саурабх перевел взгляд на Гиту:
– Аррэ! Вы что, помирились? Шабаш! Знаешь, Гитабен, моя жена все время вспоминает детство, только и рассказывает, что о ваших общих проделках!
– Правда?
– Ничего я такого не рассказываю, дурень ты пьяный. – Салони повернулась к Гите: – Не вспоминаю.
– Вспоминаешь, еще как! – засмеялся Саурабх. – Стоит тебе выпить пару бокалов, начинаешь жаловаться, как ты по ней скучаешь, и твердишь, что Рамеш был конченым кретином.
– Еще я твержу, что хочу быть твоей женой ближайшие тысячу жизней. Видишь, как ловко я умею врать, гадхеда[123]? Ну все, довольно. Чал[124], Гита.
Некоторое время они шагали молча. Гита видела, что Салони испытывает неловкость, и не стала заводить разговор об откровении Саурабха, который теперь занимал ее мысли больше, чем Даршан. Вместо этого она спросила:
– Почему ты такая… спокойная? Неужели тебя совсем не взволновало то, что сегодня произошло?
Салони пожала плечами.
– Честно говоря, не знаю, – ответила она. – Мне известно чувство вины, и могу сказать, что ничего подобного я сейчас не испытываю. – Она поколебалась, но продолжила: – Мне было плохо после того, как… Руни покончила с собой. Я думала так же, как ты, что это моя вина. Что я ее убила. Все слышали, сколько всего я наговорила ей накануне. Но я хотела ее встряхнуть, открыть ей глаза на то, что ее сын – конченый утырок, чтобы она перестала быть такой идиоткой. А потом я вернулась к ней одна и сказала, что одолжу ей денег, чтобы она расплатилась с дилерами. Пообещала, что, когда они от нее отстанут, мы придумаем,
