Увы, он был прав.
Вот какие биографии бывают в России у песен и у поэтов. А вы еще после этого «хочете песен»? «Их есть у меня», но все меньше и меньше…
14. Конец мастодонта
Поликарпов, видимо, был глубоко несчастливым человеком, ибо преданность партии сочеталась у него с неповоротливостью. Громоздкость, тяжеловесность уже были не столь в цене, сколь умение изгибаться вместе с генеральной линией партии. Генеральная линия партии обладала гибкостью женщины-каучук. В политическом цирке такой человек, как Поликарпов, был подобен бывшему артисту, отыгравшему все свои роли, которого из милости держат возле арены с граблями для выравнивания песка. В своем мрачно-серьезном отношении к своим обязанностям Поликарпов иногда был по-кафкиански абсурден на фоне ловкачей, балансирующих на слабо натянутой политической проволоке. Ольга Ивинская в книге «У времени в плену» приводит пародийную историю, когда Поликарпов, приехав в Переделкино, пригласил Пастернака в ЦК, на встречу «с одним очень важным лицом». Пастернак, предполагая, что это будет Хрущев, поехал. Каково же было его невеселое изумление, когда его завели в кабинет, где сидел оказавшийся единственным важным лицом тот же самый Поликарпов.
В 1964 году скоропалительно сняли Хрущева. В материалах октябрьского пленума, избравшего на его место Брежнева, не было никаких внятных объяснений, почему снят Хрущев. В это же самое время я должен был выезжать в Италию с поэтическими выступлениями. За день до поездки меня вызвал Поликарпов.
– Есть такое мнение, – сказал он, не глядя мне в глаза. – Надо отложить твою поездку. И вообще – чего ты там не видел, в этой Италии? Я вот, например, даже в Крыму ни разу не был.
– Дмитрий Алексеевич, но ведь эту поездку организовывали люди. Они вложили в это и свои силы, и средства.
– Ничего, перебьются. В общем, пиши телеграмму, что ты болен.
– Не буду писать никакой телеграммы. Я уже писал одну такую в Америку – стыдно потом было. Да и разве можно начинать новому первому секретарю партии свою деятельность с запрещения поездок писателей? Ведь именно так это будет интерпретировать реакционная пресса…
Поликарпов задумался. На его лице римского легионера происходило размышление, тяжело шевелящее глубокими гражданственными морщинами.
– Обожди меня здесь, – сказал он и вышел.
Вернулся он через полчаса, еще более мрачный и озабоченный.
– Политическая ситуация с поездкой изменилась, – сказал Поликарпов отрывисто, по-деловому. – Есть такое мнение – тебе надо ехать в Италию.
Он тут же снял трубку, позвонил в Союз писателей по вертушке:
– Отправляйте товарища Евтушенко завтра в Рим. С билетом для него у вас все в порядке?
Видя, что у меня все в порядке, я не удержался и спросил:
– Дмитрий Алексеевич, а как же мне отвечать на пресс-конференциях, если меня спросят, в чем все-таки причина снятия Хрущева? Ведь в материалах октябрьского пленума нет никакой ясности…
Поликарпов с преувеличенным вниманием начал перебирать груду папок на столе, как будто там и скрывалась та самая ясность, которая была столь необходима человечеству.
– В общем, так: давай увидимся сегодня в семь вечера у Суркова. Я тебя снабжу всеми необходимыми материалами.
Сурков в то время был секретарем Союза писателей, отвечавшим за иностранные связи.
Я рассказал Суркову о разговоре с Поликарповым, и оба мы сгорали от нетерпения увидеть «все необходимые материалы», проливающие наконец-то свет на снятие Хрущева. Ровно в семь за окнами появилось огромное черное тело «чайки», оттуда вышел Поликарпов в традиционной серой велюровой шляпе, в таком же сером габардиновом плаще и с яркой оранжевой клеенчатой папкой под мышкой, выделявшейся на фоне общей цветовой суровости его мужественно-монументального облика. Разговор неожиданно оказался коротким.
– Значит, едешь? – спросил Поликарпов, не глядя мне в глаза.
– Еду… – ответил я с некоторой опаской.
– В Италию?
– В Италию, в Италию, – успокоительно заверил его Сурков, как будто отводя подозрения в том, что я собираюсь вылететь в ЮАР по приглашению расистов. – Билет уже на руках. Вылет завтра утречком.
– Ну ладно… – вздохнул Поликарпов, неожиданно для меня и Суркова вставая и протягивая мне руку. – В общем, держись.
– А как же материалы, которые вы обещали? – не выдержал я.
Поликарпов положил на стол оранжевую папку.
– Тут все, что надо… – сказал он, опять не глядя в глаза. – Держись в этом направлении. Но откроешь папку лишь в воздухе.
Черная «чайка» за окном снова приняла в свое чрево Поликарпова, а я и Сурков напряженно глядели на оранжевую папку, лежащую на зеленом сукне стола.
– Откроем, Алексей Александрович? – предложил я.
– Я член партии со времен Гражданской войны, – усмехнулся Сурков. – Партийная инструкция была – открыть только в воздухе.
Однако в его глазах я поймал некоторую надежду на мою беспартийность. Я взял папку в руки – она была липкая на ощупь – и с беспартийной безответственностью открыл ее. Сурков прежде меня нырнул носом в бумаги, которые там лежали. И хотя партийный Сурков и я, беспартийный, были литературными врагами, мы начали сначала нервно, неверяще, а потом весело, безудержно хохотать. Те загадочные «материалы», которые надлежало открыть только в воздухе, представляли собой всего-навсего ничего не говорящие о причинах снятия Хрущева вырезки из «Правды», тассовские информации, брошюру Политиздата об октябрьском пленуме. И вдруг Суркова прорвало. Продолжая содрогаться от инерционного хохота, он в ярости затряс этими пустыми бумажками и, задыхаясь, с глазами, полными злости и слез, выкрикнул: «И вот так – всю жизнь! Всю жизнь!»
Кто знает, может быть, и у Поликарпова были подобные моменты, но я не был их свидетелем. Впрочем, однажды я был свидетелем его унизительного поражения. Это было осенью 1967 года. Я должен был ехать на месяц по приглашению университета Сантьяго-де-Чили, но перед этим по пути остановиться на три дня в Копенгагене для поэтического вечера по приглашению компартии Дании. И тут произошла классическая ситуация – меня вызвал Поликарпов.
– Что это за поездка? – раздраженно спросил он. – Какое отношение Дания имеет к Чили?
– Это по пути, – насколько можно терпеливей объяснил я.
– Мало ли что по пути. Вот побываешь в Чили, возвратишься домой, а потом уже и в Данию… Разъездились…
В психологии Поликарпова, человека, воспитанного и воспитывавшего других во времена железного занавеса, такая, нормальная для нормального человека, поездка была непредставимой.
– В общем, есть такое мнение – и не только мое: в Данию тебе сейчас ехать не резон, – твердо заключил Поликарпов. – Обойдешься.
– Дмитрий Алексеевич, но ведь у меня там послезавтра выступление. Объявлено во всех газетах, на улицах афиши. Это же компартия Дании…
– Мы с ними разберемся, – сказал Поликарпов, вставая и давая мне понять: вопрос с Данией закрыт.
Однако я не сдался. Выйдя от Поликарпова, я направился на следующий этаж, в приемную Суслова. Там стоял молодой солдат-охранник. Он узнал меня в лицо, улыбнулся и пропустил. А то ведь могли не пропустить – к членам Политбюро нужен особый пропуск. В приемной Суслова светилась, как лампада, лысина его многоопытного помощника – Воронцова. Воронцов считал себя литератором – он что-то писал о Маяковском и выпустил книгу афоризмов разных великих людей. Я как раз и застал его за этим занятием – он наклеивал на белые листы бумаги распечатанные афоризмы. Я рассказал Воронцову о моем разговоре с Поликарповым, упирая в основном на тот факт, что мой отказ остановиться на какие-то три дня в Дании может выглядеть как оскорбление датских коммунистов советской стороной и мной лично. Кроме того, добавил я, Поликарпов преподносит это как не только его мнение, а мнение руководства ЦК. Воронцов снял одну из множества телефонных трубок на столе.
– Как у нас на сегодня взаимоотношения с компартией Дании? Неплохо? Есть ли какие-нибудь противопоказания против поездок советских писателей, в частности товарища Евтушенко, по приглашению датских коммунистов? Нет? Спасибо за информацию.
Воронцов положил трубку и укоризненно покачал головой:
– Дурит Дмитрий Алексеич, дурит. Капризным стал. Все ему не так. Ну да ладно. У Михал Андреича сейчас Янош Кадар, ну да это ненадолго. Напиши-ка ему маленькую записочку, я ему со срочными документами на подпись подложу.
Я написал записку. Воронцов внизу добавил: «Согласно информации международного отдела, никаких противопоказаний для поездки тов. Евтушенко в Данию нет».
Воронцов положил мою записку на серебряный поднос поверх других документов на подпись и вплыл в кабинет Суслова, стараясь не скрипнуть дверью. Через минуту лампада его лысины вплыла обратно, сияя от сделанного доброго дела. На моей записке стояло: «За поездку в Данию. М. Суслов».
