обеими руками за холодную цепь, прибитую к каменной стене, я ругала себя последними словами за безрассудство. Будь я одна, я бы вернулась, не пройдя и десяти ступенек — очень уж было жутко. Но я сама втравила Давида в эту авантюру и надо было держать лицо.
Мы спускались долго, запахло сыростью, стало холодно и промозгло. Лестница вела нас в подземелье. Тут я снова мысленно отпустила крепкое словцо в собственный адрес. Но теперь у нас под ногами была более-менее горизонтальная поверхность, земляной пол, судя по удушливому запаху глины и плесени.
— Ну вот мы и на месте.
Давид обвел фонариком грубые каменную кладку, низкий свод потолка — до него легко можно было дотронуться вытянутой рукой. Посветил вперед — тоже стена. Абсолютно глухая камера.
— Ну, все? Можем идти обратно? — издевательски-вежливо спросил он.
Я хотела что-то ответить, но в этот самый момент моя нога наткнулась на лежащий на полу предмет.
— Дай фонарик.
Давид протянул мне телефон, я посветила себе под ноги и прижала руку к губам, чтобы не взвизгнуть.
Под ногами у меня лежало нечто, бывшее когда-то человеком. Я отпрыгнула, насколько позволяли размеры камеры, Давид тоже шарахнулся в сторону.
Я медленно провела лучом фонарика вдоль человеческих останков. Это был не скелет. Это была мумия. Кости обтянутые потемневшей кожей, похожей на мятую бумагу, остатки рыжеватых волос на черепе, черные ямы глазниц. Истлевшее тряпье неопределенного цвета покрывало то, что нельзя было назвать телом. Вокруг останков были разложены полузавядшие белые розы и расставлены оплывшие свечи.
— Господи… Это Марфа? — прошептала я, не в силах оторвать глаз от жуткой картины.
— Да. Наверное.
— Что… Что он делает с ней?
— Не знаю… Ритуалы какие-то. Надо рассказать всем. — Тяжело дыша, еле слышно ответил Давид.
— Пожалуйста, пойдем отсюда…
— Пойдем.
Я карабкалась по лестнице почти ползком, хватаясь руками за ступеньки, и подвывая от страха. Я слышала шаги Давида за спиной, а воображение рисовало мне мумию, которая ползет за мной по ступенькам. Едва живая от ужаса я ввалилась в спальню Каргопольского, Давид закрыл за нами потайную дверь.
Я улеглась на пол, остатки моих сил были съедены страхом. Давид сел рядом со мной.
— Давид… Ты думаешь, Лика видела это?
Он кивнул.
— Наверное. Застала его, когда он…
Давид скрипнул зубами и ударил кулаком в пол. Я подскочила, тихонько пискнув. Нервы у меня ни к черту.
— Я его убью. — спокойно сказал Давид.
ГЛАВА 19. Прощание
— Подожди, подожди. — Я села напротив Давида. Мне не понравилось его лицо. С такими глазами — равнодушными, потемневшими, пустыми — его нельзя отпускать.
— Зачем убивать? Нужно доказать его виновность. Он должен сесть в тюрьму.
— В тюрьму? С его деньгами? Не смеши. Я сам с ним разберусь, пусть он только вернется.
Плохо дело. Его нельзя оставлять одного хотя бы пару часов.
— Давид… — я постаралась, чтобы голос мой звучал как можно жалобнее, — мне ужасно страшно остаться сегодня одной. Ты не мог бы переночевать у меня на кухне? Там есть диванчик.
— Могу. Я и сам хотел предложить. Не хватало, чтобы этот упырь до тебя добрался. Думаю, ты права насчет него. Наверняка он прячется где-то поблизости. Надо уходить отсюда. Ты сможешь идти?
Конечно смогу, куда я денусь. Мы решили выйти из Господского дома нормальным путем — теперь уже неважно, будет ли заперта дверь в берлогу Каргопольского.
Мы молча шли к актерскому флигелю. И снова не было моей мятежной душе покоя. Казалось бы — я приобрела союзника в лице Давида, он поверил мне, он со мной заодно и готов меня защищать. Я должна радоваться, что не одна теперь буду лицом к лицу с “упырем”.
А я боюсь, что Давид наломает дров. Боюсь, что не успею разгадать тайну, связывающую Каргопольского с моей семьей. Меня так и подмывало рассказать Давиду о пропавшем дневнике, но я заставила себя прикусить язык. Сначала я найду его и прочту. А уж потом решу как поступить с Каргопольским. А с Давида нельзя спускать глаз. Он, чего доброго, осуществит свое намерение, а я буду виновата. Придется носить ему передачи в тюрьму, а я девушка ленивая.
Я выдала Давиду подушку и плед, заперла дверь, а ключ забрала с собой. И только тогда смогла вздохнуть спокойно. Сейчас надо заставить себя лечь спать. Завтра утром служебный микроавтобус отправляется в Воронин за Ликой. Едет Анна Сергеевна, Яна с платьем, Аркадий с Яной, Федя и Александр. Я напросилась с ними — мне надо забирать машину.
Но оставлять Давида без присмотра я не рискну, останусь в усадьбе. Эх, пропадай моя телега… Ладно, позвоню Мишке, может он поможет.
Утро пятницы выдалось пасмурным. Давид спал. Я позвонила Мишке, упросила его забрать Каракатицу и пригнать ее к Вороньему приюту. Мишка обещал. Заодно сообщил мне то, к чему я была готова. Официальная причина смерти Анжелики Белецкой — сердечный приступ.
Дело открывать не будут.
Полдня прошло в тщетных попытках разобраться в чертежах подвалов. К обеду я окончательно утвердилась в мысли, что чертежи это составлены с целью запутать случайного посетителя. Ничего похожего на правду в этих чертежах не было. Зря я только Мишку напрягла. Я запихнула чертежи в папку с феечками и выволокла из шкафа длинную черную юбку и черную льняную блузку.
***
Церемония была назначена на три часа пополудни.
Солнце выглянуло, когда Ликин гроб вносили в театр. Но в фойе было сумрачно — шторы опустили, задернули гардины, огромное, чуть не в потолок зеркало закрыли старой кулисой.
Тихонько звучала, выворачивая душу наизнанку “Смерть Озе” из “Пер Гюнта”. Лика любила Грига…
Я встала так, чтобы не видеть Лику в гробу. Я смотрела на ее портрет. Тот самый, который висел в актерской галерее. Теперь он, перечеркнутый черной лентой, стоял на крышке рояля. Интересно, его вернут на место? Или от Лики не останется и следа, когда ее отец увезет ее отсюда?
Ее отец… Он стоит возле гроба с растерянным, напряженным лицом. Красивый, белокурый. Очень похож на Лику. Но на его лице нет даже намека на Ликину лукавую нежность. Видно, что он постоянно принимает решения. Видно даже сейчас, когда он пытается осознать весь ужас случившегося. По нему не скажешь, что он был раздавлен горем. Впрочем, может оно и к лучшему.
Я бы, например, не хотела, чтобы моя смерть кого-то раздавила. Чтобы дорогие мне люди страдали по моей вине. Наверное хорошо, что по мне некому плакать.
Музыка смолкла.
