перезвоню…
Я дала отбой и помчалась к воротам. Как я могла забыть… Наша с бабушкой давняя игра… Зубная фея оставляла мне подарки в печке! В дымоходе есть такой выступ, бабушка прятала там маленькие подарки за выпавшие зубы и за то, что я была хорошей девочкой. “Фея” оставляла мне послание — дубовый листик на подушке, или ягоду, и это было знаком. Я мчалась к печке, засовывала руку в устье и шарила в дымоходе, предвкушая чудо.
И сейчас, много лет спустя, я получила свой дубовый листик от лучшей подруги. Надеюсь, она простит меня в стопятидесятый раз.
Подобрав юбку, я мчалась в бабушкин дом.
Возле моей калитки, словно черная свечка стояла Наталья Павловна.
— Тинушка…
— Наталья Павловна, извините, умоляю, не сейчас! Я потом зайду!
“Пожалуйста, окажись там…”
Руки дрожали, я никак не могла попасть ключом в замочную скважину.
Есть! Споткнувшись о порог, чуть не растянувшись, я влетела в комнату и бросилась к печке.
Сунула руку в холодное устье, давно забытым, но таким привычным движением зашарила в дымоходе. Сердце радостно стукнуло. Моя рука ухватила железную коробку.
Я извлекла ее на свет божий, подолом черной юбки отряхнула от сажи. Та самая старинная коробка из-под конфет… Я подцепила ногтем тугую крышку.
В коробке лежал белый конверт и толстая тетрадь в потертом и засаленном кожаном переплете.
ГЛАВА 20. Дневник Каргопольского
Я открыла конверт, вытащила сложенный вдвое листок. Бабушкина рука!
“Дорогая моя Тинушка!
Если ты читаешь это письмо, значит меня нет в живых. Последние дни меня гложут предчувствия и расклады плохие, поэтому хочу подстраховаться. Я верю в твою счастливую звезду и в твой редкий дар, поэтому знаю — ты получишь письмо вовремя. Надеюсь, оно убережет тебя от опасного человека.
Я всегда старалась удержать тебя как можно дальше от него, но кто знает, возможно у судьбы свои планы на него, на тебя. И я боюсь, что если вмешаюсь, то могу сделать хуже, чем есть сейчас.
Но я могу предупредить тебя, чтобы ты была осторожней.
Этот человек — Борис Павлович Каргопольский.
Никогда не забуду тот страшный день, когда он впервые переступил порог нашего дома. В тот самый день я потеряла мать и дочь — по его вине. Но судьба сохранила мне тебя. Ты выжила в той страшной аварии без единой царапинки. Но этот день выпал у тебя из памяти. Когда ты очнулась, то не вспомнила ни вашу прогулку с прабабушкой, ни этого человека, ни самой катастрофы.
Я не хочу расстраивать тебя и возвращать в подробности того дня и следующих. Уверена, ты помнишь, как мы вместе зализывали раны и искали в себе силы жить дальше.
Но я не знаю, помнишь ли ты о своих необыкновенных способностях, которые ты утратила в день, когда потеряла родителей?
Ты предвидела события, ты видела людей насквозь, распознавала их намерения и глубоко скрытые мысли. Простая колода карт в твоих ручках становилась магическим кристаллом. Ровно до того дня, когда случилась катастрофа. Я не знала, жалеть о твоем утраченном даре или радоваться тому, что ты станешь жить нормальной жизнью. Мне казалось, такие способности ребенку не по силам.
В конце концов я решила покориться судьбе. Ей видней. Она забрала твой дар, она и вернет его, если сочтет нужным. В любом случае, сопротивляться ей бессмысленно и опасно. Но я запрещала тебе гадать и близко не подпускала к картам.
Теперь я снимаю свой запрет. Ты уже взрослая, если твой дар поведет тебя дальше, значит, такова воля Высших сил.
Сегодня Каргопольский пришел ко мне. Пришел, хотя в день аварии его сочли мертвым. Он выжил, восстановил свое переломанное тело и восстал как феникс из собственного пепла. Выглядит он так же, как почти двадцать лет назад. Мы говорили о тебе.
Он утверждает, что только ты способна снять с него заклятье, наложенное на него погубленной им актрисой и он не видит других способов. Он умолял привезти тебя сюда и дать вам встретиться. Я пригрозила ему полицией. Он сказал, что не сделает мне ничего плохого, никому не желает зла и умоляет об одном — прочесть его дневник и передать его тебе.
Я прочла. Я не знаю, что думать. Эта история похожа на бред сумасшедшего, в нее невозможно поверить, но я слишком многое видела, чтобы отрицать существование чего бы то ни было в этом чудесном мире, полном тайн, загадок и необъяснимых вещей.
Что я могу сказать напоследок? Я не стану давать тебе советов. Я всего-навсего гадалка. Мне не дано видеть будущее, и я не знаю, что делать с тем, что мне показывают.
Может быть тебе эта ноша по силам.
Прочти дневник и решай сама, как поступить.
Люблю тебя, крепко обнимаю и желаю счастья.
Твоя бабушка.”
Я дочитала письмо, вытерла глаза и взяла в руки дневник. Золотой обрез, плотная, желтоватая бумага, страницы с затертыми уголками густо исписаны мелким как бисер, изящным почерком. Чернила поблекли, порыжели от времени, и мне показалось, что страницы дневника исписаны кровью.
Я открыла первую страницу.
“Годъ отъ Рождества Христова 1820
Я снова и снова вспоминаю тот страшный день, и снова и снова убеждаюсь в том, что не мог поступить иначе. Я замуровал бы ее снова, ибо не было сил моих долее терпеть эти муки. Это создание сводило меня с ума.
Я делал для нее столько, сколько не делал для законной жены. Я обожал ее. Я носил ее на руках. Она просила вольную. Но этого я не мог сделать — она покинула бы меня, и я не смог бы жить, зная, что где-то вдалеке от меня она обрела свое счастие.
Она была моим божеством, но стала моим проклятием.
Порою мне кажется, что я был с ней слишком жесток. Когда я собственноручно закладывал камнями ее гробницу, ее последнее пристанище, она умоляла дать ей время попрощаться с матерью. Голос ее был жалок, неподдельное страдание звучало в нем… Сердце мое дрогнуло, но я усмирил его, затоптал крохотную искру сострадания в душе моей. Воспользовавшись отсрочкой, это лживое создание могло бы измыслить какую-нибудь дьявольскую хитрость.
И когда оставалось положить последний камень, когда свет должен был окончательно померкнуть для моей возлюбленной, через крохотное отверстие она прокричала мне свое проклятие.
— Как я замурована в этом каменном мешке, так ты будешь замурован в твоем теле! Ты отнимаешь у меня жизнь, а я отнимаю у тебя
