— Давай иди! — грубо подтолкнул Сокола монах.
— Ответишь за всё, пёс, — сказал юноша.
— Пёс щенку не ответчик, — ухмыльнувшись, ответил Жмень.
Разбойник по-прежнему сидел за столом, играясь ножом. Монах посадил Сокола на стул, а сам остался стоять, вопросительно взирая на разбойника.
— Его оружие, вещи, — прохрипел разбойник, катнув по столу браслет.
Жмень бросил на стол мешок, забрал наручь и, не сказав больше ни слова, вышел вон. В комнате воцарилась тишина. Чародей сидел смирно, пытаясь получше разглядеть своего нового стража. Странный это был лиходей — толстая откормленная ряха, дряблые щёки, пухлые, не привыкшие к оружию, руки. Такому только шайку и возглавлять. Он и нож-то как следует держать не умеет.
— Чего смотришь, господин чародей? — спросил с улыбкой разбойник.
«Вот и голос какой-то не такой, — подумал Сокол. — Таким не подчинишь себе ватагу лихую. Не звучит в нём ни власти, ни силы, ни удачи».
И тут от мощного толчка, дверь распахнулась, с порога раздался радостный вопль двух вурдов, а знакомый голос Рыжего произнёс:
— Ну, здравствуй, Сокол…
Власорук подскочил и одним махом разрезал чародею путы. Быстроног, тем временем, подошёл к разбойнику.
— Отличная работа, отец Евлампий, — сказал вурд. — Просто превосходная…
— Я не священник, я монах, — утирая лицо, возмутился тот по привычке.
— Ты теперь уже и не монах, ты разбойник… — заметил Власорук и расхохотался.
Друзья принялись обниматься, хлопать друг друга по спинам да плечам, радуясь удачному завершению дела. Но Сокол, вспомнив о Варунке, отстранил Рыжего и сказал:
— Там во дворе ещё княжич остался, сможем отбить?
— Легко! — воскликнул Быстроног, вытаскивая тесак.
— Лучше без крови! — предупредил Сокол. — Люди пока на нашей стороне, но резня, думаю, им не понравится.
— Как скажешь, чародей! — согласился Власорук.
— А я, с вашего позволения, здесь останусь, — пробормотал Евлампий и без того обессиливший, изображая перед монахом разбойника.
Когда они выскочили из дома, монахи уже разобрали на задворках часть городьбы. С этой стороны двор выходил на малую улочку, где толпа не бушевала. Жмень разворачивал повозку к дыре. Увидев внезапно освободившегося чародея, да ещё в сопровождении двух волосатых бесов с каким-то рыжим висельником во главе, он призвал монахов на помощь.
Но все его воины оказались далеко, присматривая за толпой. Только один, что сторожил до этого княжича, бросился наперерез. Вурды его тотчас сбили, хитро подкатившись под ноги. Но заминка позволила Жмене вывести со двора лошадь. Вурды и Рыжий развернулись навстречу спешащим монахам, а Сокол побежал вслед за повозкой.
— Отпусти княжича! — крикнул он.
Жмень оглянулся, стеганул лошадь и прыгнул на ходу в повозку. Улочка шла под уклон, что позволило лошади разогнаться довольно быстро, а бегун из Сокола был никудышный. Напрягая все силы, чародей поднажал, и каким-то чудом ему удалось вцепиться в связанного юношу. Заметив это, монах ещё раз хлестнул лошадь, невзирая на то, что повозка от такой тряски могла попросту развалиться.
Когда лошадь рванула, Сокол, так и не разжав рук, споткнулся и вместе с княжичем повалился в пыль. Варунок охнул от неудачного приземления, а Сокол поднял голову.
— Проклятье! — выругался он вслед удаляющейся повозке.
Спешно развязав юношу, чародей бросился на помощь товарищам.
Однако она уже не потребовалась. Увидев провал предприятия, а главное бегство своего набольшего, монахи, дружно отступили. Не обременённые живым грузом, они легко прорвались сквозь толпу и скрылись на посаде.
— Народ разойдётся скоро, — заметил Рыжий. — Пока братья святые не очухались и силы не собрали, надо домой уходить.
— Боюсь, успеют они дорогу перекрыть, — прищурился Сокол.
— Дорогой не пойдём, — согласился Рыжий. — До лесов по реке спустимся, а там… — он посмотрел на вурдов.
Шатаясь, подошёл Варунок. Затёкшие ноги плохо слушались юношу, и он, кряхтя, то и дело разминал их. Но лицо княжича всё равно светилось радостью.
— Однако! Каковы люди! — восхищался он. — Не ожидал я такого от них участия. Ведь они совсем нас не знают…
— Каково серебро, таковы и люди, — буркнул Рыжий. — Половина из тех, кто народ мутил, от меня прикормилась загодя.
Княжич на миг смутился, но потом возразил.
— Другая-то половина от чистого сердца за нас вступилась…
На том и согласились.
* * *
Сокол с Евлампием лежали на дне, и вместе с вещами придавали лодке устойчивость. Остальные не жалея сил работали вёслами. Не столько гребли, сколько толкались от берегов, да мелководья. Цна здесь ещё не набрала мощи и лишь немногим превосходила ручей. Но двигались быстро, и если бы не частые излучины, до рассвета оказались бы уже в лесу.
А так не успели.
На рассвете, вынырнув из тумана, лодка встала. Верстах в двух от матёрого леса, беглецов ждали. Шестеро конных монахов перегородили реку, которая в этом месте даже не доходила животным до брюха.
Шесть против шести, только на первый взгляд равенство. Одни всю ночь гребли, другие расположились заранее. Да и выучкой с воинами церкви беглецам не сравниться.
Замерла лодка. Назад выгрести, сил не хватит. Прорываться бесполезно — ни глубины, ни быстрины. И на берег не соскочишь — место ровное, что стол прибранный. Не уйти никак от комонных.
Монахи, не торопясь, двинулись навстречу. Правым берегом двинулись, лесной стороной. То есть, по названию лесной, — до спасительной кромки слишком далеко беглецам оставалось.
Нависли над ними конники — берега с обеих сторон круты — навели самострелы. Жмень с последней их встречи сильно осунулся. Но довольным выглядел. Не просчитался монах с засадой, достал беглецов.
— Все в сборе, — ухмыльнулся он. — И колдун тут, и щенок, и два волосатых отродья. И мошенник, и…
Он пристально взглянул на Евлампия, после чего, совсем без улыбки добавил:
— Теперь я узнал и тебя, жирный ублюдок. Особым удовольствием будет тянуть из тебя кишки.
Евлампий вздрогнул, но, неожиданно осмелев, ответил. И слова его прогремели, отражаясь от берегов, точно пророчество.
— Гореть тебе в аду, Жмень. Не упасёт тебя схима, и Алексий не защитит от суда божьего. Растеряли вы благость, осквернили фаворский свет. Нет вам спасения. Не увидеть лика заступника человеческого, одни хари мерзкие будут вам провожатыми в пламени гибельном…
Предводитель монахов поморщился.
— Не тебе, горбу верблюжьему, о святости рассуждать. Прожрал и пропил ты и святость, и честь. Предал веру, к поганым подался. Так что молчи впредь, не испытывай терпения моего.
