— Дуэль?! – скривился коммодор. — Не много ли для вас чести? Чтобы я, потомственный дворянин, стрелялся с каким–то проходимцем? Не выйдет! Вон отсюда! Сидите в своих бараках и смиренно ждите, пока у Британского правосудия дойдут до вас руки!
— Ну, не хочешь по–благородному, — сплюнул на толстый ворс роскошного ковра Арсенин, — получи по–простому!
Не тратя времени на разговоры, Всеслав шагнул вперед и коротко, без замаха, но от души, врезал кулаком в зубы коменданта.
— Остановитесь, сэр! – выхватил револьвер дежурный лейтенант, вставая над распростершимся на полу начальником. — Видит Бог, хотя бы еще одно ваше движение — и я стреляю!
— Не знаю, как у вас, а на Руси лежачего не бьют, — встряхнул выбитой кистью Арсенин. — Да и хлипковат твой начальничек оказался. Такому второй раз врежь, так он Богу душу отдаст. Ты не переживай, служивый, не буду я его бить, мы уходим.
— Штоять! – прошепелявил коммодор, с трудом поднимаясь с пола и выплевывая на ладонь выбитые зубы. — Ешли ты куда и пойдёшь, то только жа решётку! Я не буду ш тобой штреляться! Я тебя повешу жа шею, и ты будешь вишеть, пока не ждохнешь! Мак–Дугал! Выжовите караул и шопроводите негодяя на гауптвахту, где он будет шидеть до жашедания трибунала!
— Осмелюсь заметить, господин коммодор, — чуть виновато промямлил дежурный офицер, — но после давешнего пожара гауптвахту еще не починили.
— Жначит, пошадите его под жамок в полицейшком учаштке! – рявкнул Скотт и тут же скривился от боли. — Так даже лучше будет. Пушть до трибунала он шидит вмеште шо вшяким отребьем!
— Господа! – Политковский, до того момента не вмешивавшийся в ссору, встал между противниками. — Одумайтесь, господа! Вы, Всеслав Романович, попросите прощения у коммодора, и я думаю, господин Скотт, простив вас, тоже извинится! Вы оба, под давлением обстоятельств, были несколько не в себе. И в запале наговорили и сделали много лишнего, но это ведь не повод, чтобы становиться врагами, тем более, доводить дело до убийства, пусть и освященного законом!
— А вам, гошподин помощник, я бы пошоветовал жаткнутьшя и шледовать швоим куршом в мешто, отведенное вам влаштями, ешли не хотите пошледовать жа вашим капитаном, — морщась от боли на каждом слове, проворчал комендант. — Мак–Дугал! Жовите уже ваших лоботряшов! Гошподин капитан жашиделшя у меня в гоштях! И вы, — повернулся он к Политковскому, — убирайтешь немедленно!
Несмотря на пожелание коменданта, до бараков старпом добрался только к вечеру. Больше часа он провел возле ограды резиденции и, дождавшись, когда вооруженный караул из четырех хайлендеров выведет Арсенина на улицу, проследовал за ними до здания полицейского участка. Спустя немного времени, после того, как солдаты, передав задержанного в руки полицейских, удалились, Политковский навестил местный околоток и сравнительно быстро договорился со служителями закона о возможности помещения капитана в одиночную камеру и о питании его из ближайшей приличной ресторации за счет средств экипажа. Цивилизованные люди всегда могут договориться между собой. Другое дело, что расположение полицейского начальства стоило пяти фунтов, ну да где на Земле взяток не берут?
Прибыв в расположение экипажа, Политковский, построив весь личный состав во дворе, поделился с соотечественниками грустными новостями. Понурый строй молча выслушал рассказ старпома о несчастливом завершении визита к коменданту. Окончив горестное повествование, Политковский уже хотел дать команду разойтись, когда чей–то голос из глубины строя спросил:
— Так чего ж теперь с капитаном–то будет?
— Не знаю, — недовольно буркнул старпом. — В данном случае может произойти всё, что угодно. Комендант, пся крев, грозился Всеслава Романовича за шею повесить. А так, как капитан наш англичашке изрядно зубов повыбил, тот обиду долго не забудет и угрозу свою осуществить может, на что, к нашему прискорбию, власти у него с избытком.
На следующий день караул у ворот периметра усилили. Вечно скучающего констебля заменили отделением восемнадцатого Королевского Ирландского полка, разрешив выход в город не более чем троим за раз, хотя особо стремления выйти за ограду русские моряки не проявляли. Весь личный состав «Одиссея» остался за забором, ограничившись регулярным поплевыванием в сторону караула, и только Туташхиа, прихватив с собой Троцкого, ушел в город и вернулся в расположение поздним вечером, так никому и не сказав, где он провел время и что делал. Не добившись вразумительного ответа от горца, ну не считать же ответом « по городу гулял, на местных немножко смотрел», Политковский взял в оборот Троцкого. Выяснив после почти часовой беседы, что большую часть дня Туташхиа ходил вокруг полицейского участка, благо, он в городе имелся в единственном числе, старпом отпустил Льва отдыхать, но кое–какие выводы для себя сделал и крепко над ними призадумался. А когда утром ему доложили, что большую часть ночи неугомонный горец в расположении отсутствовал, окончательно убедился в их правоте.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
17 ноября 1899 года. Дурбан
Весь следующий день Дато посвятил своему снаряжению, не отличавшемуся большим разнообразием. С утра и до обеда он с большой основательностью точил родовой кинжал, доведя клинок до такой остроты, что теперь чтобы порезаться, достаточно было провести по лезвию пальцем. Закончив возиться с заточкой, Туташхиа вплел в хвост кнута добытый невесть где кусок свинца, превратив хлыст в смертельно опасное оружие. Сочтя дневную работу законченной, Дато о чем–то пошептался с Троцким и, невзирая на то, что до вечера оставалась еще уйма времени, отправился спать. Но стоило вахтенному отбить две ночные склянки, как горец бесшумно поднялся со своей койки.
— Вставай, брат, — прошептал Туташхиа, аккуратно тряся Троцкого. — Только тихо вставай, не разбуди никого.
— Да проснулся я, проснулся, — несколько недовольным спросонья тоном, проворчал Троцкий, опуская босые ноги на пол. — А насчет разбудить, тут хоть кричи, хоть из пушки пали, никто без боцманской дудки глаз не откроет.
Однако, вопреки собственным словам Лев сразу обуваться не стал и, взяв в руки сапоги и тощий вещмешок, побрел к выходу из барака.
— Ну и шо вы можете мне за это сказать, босяки? – раздался из темноты громкий шепот Корено, едва друзья зашли за угол барака. – Дато! Ты авторитетный вроде налетчик, а фраер, но имеешь поступков как последний поц…
— Чего тебе надо, Нико? – нахмурился горец. – Есть что сказать – говори, нет — уйди с дороги, некогда нам.
— Ша, мой юный друг! Возьмите полтона ниже, не стоит так громко нервничать, — сверкнула в темноте белозубая улыбка одессита. – Нет причин быть акадэмиком, шобы понять, шо вы не улицу клешем утюжить собрались, а имеете желаний без шуму и пыли сделать налет на кичу и вынуть из её капитана.
— А ты–то откуда знаешь? – удивленно раскрыл рот Троцкий. — Мы ж никому ничего не говорили…
— Не делайте мне квадратные глаза, Лёва, — продолжил ухмыляться Корено. — Еще чуть–чуть, и за ваш налет знала бы и тетя Песя с Молдаванки, не говоря уже за местных драконов. Смотрите сюдой и ловите ушами моих слов! Шо мы имеем? Мы имеем гембель*(крупная неприятность, одесский жаргон), когда местные цудрейторы заловили мосье капитана и имеют желаний подарить ему деревянный лапсердак. Таки вы спросите, они имеют с этого счастье? И я отвечу: шобы да, таки нет. Когда Дато день напролет полирует живопырку, любой поц без второго слова скажет, шо сейчас он сделает лимонникам красиво и приятно под названием «Жёра, подержи мой макинтош». И вот шо я имею сказать: отрежьте мне язык – я хочу это видеть!
— Драться ты умеешь, — немного подумав, обронил Туташхиа. — А убивать? Сможешь? Там, где капитана держат, ночью четверо полицейских сидят, и бить их мы не будем. Мы их резать будем. Справишься?
— Не делайте мне смешно, — фыркнул Корено слегка обиженным тоном. — Лёва может в полный рост фасон держать, а Коля Корено годится только шобы чахотку делать?
— Льву я верю, – отрезал Туташхиа. — Когда меня убить хотели, Лев с голыми руками на троих абрагов бросился. Если ты пойдешь с нами, будешь слушать, что я скажу, иначе здесь оставайся.
— Вы мне просто начинаете нравиться! Не бойтесь, Дато, если кто при мне зажмурится, я не буду иметь бледный вид и розовые щечки. Ну шо, кончаем языками базлать и встаем на верный курс?
Когда до дырки в заборе оставалось несколько шагов, Туташхиа вдруг напрягся и, останавливая идущих следом за ним товарищей, поднял руку. Несколько мгновений он вслушивался в доносящиеся из темноты звуки, потом резко скользнул в сторону и исчез из вида. Парой минут позже возле ограды послышался чей–то приглушенный вскрик, а чуть погодя горец выволок из кустов бесчувственное тело в белом кителе.
— Дато! Это же наш старпом! — удивленно воскликнул Троцкий, рассмотрев принесенного Туташхиа человека. — Его–то ты зачем убил?
