тревоге не бегаю... Ты не крути, сколько все-таки?
— Ну двадцать шестой пошел... Ты к чему это?
— А к тому, дорогой Петр Андреевич, что надо смотреть правде в глаза, надо не забывать, что наши с тобой дети уже старше нынешних солдат, и не в твоем возрасте бегать наравне с молоденькими. Всему свое время. Вот и сердце тебе об этом напомнило. А еще начальство может напомнить. Так уж лучше самому вовремя уйти.
— Написать рапорт об отставке? Ну‑у, матушка моя! А кто заставу примет? Бабкин? Да он же мальчишка!
— Этому мальчишке двадцать шесть лет. А сколько тебе было, когда принял заставу?
Зимин хотел возразить, но так и остался с открытым ртом — Тася ударила с расчетом: он тогда был на три года моложе нынешнего Бабкина.
— Сколько, сколько, — заворчал Петр Андреевич. — Не в этом дело. Вот КСП начали обновлять... Разве это под силу Бабкину? И в такое время писать рапорт об отставке? Да ты понимаешь, о чем говоришь?
— Понимаю. А потом еще и знаю: всю работу никогда не переделаешь.
Именно этого разговора и опасался Зимин, хотел оттянуть его подальше. Не вышло. А может, и к лучшему это? И уже о другом подумал, засыпая: утром они с сыном на рыбалку подадутся. Нет, что ни говори, а славные это люди — его заместитель и старшина...
Не так уж редко доводилось Зимину подыматься в раннюю рань. Но почти всегда по долгу службы: или мчался по боевой тревоге, или шагал проверять службу пограничных нарядов. И в том и в другом случаях начальнику заставы было не до того, чтобы наслаждаться этим великим чудом — рождением нового дня. Если он и присматривался к искристым капелькам росы на траве, к пестрому разнообразию цветов; то вовсе не для того, чтобы полюбоваться всем этим в радостном изумлении, а затем лишь, чтобы удостовериться: не сбита ли роса, не помяты ли цветы чьей-то недоброй ногой? И к птичьему пересвисту прислушивался, руководствуясь так же сугубо профессиональными соображениями: а не вплетаются ли в это веселое утреннее щебетание подозрительные шорохи, треск сучьев?..
Тропинка — нет, не выбитая, а вбитая не одним десятком поколений пограничных нарядов в каменное подножие сопки, — извивалась между замшелых валунов. Слева над ней стеной нависла гранитная скала, справа, скрытая зарослями ивняка и черемушника, журчала меж камней речка-протока, соединяющая два озера — Пограничное и Тыловое.
Зимин шел своим обычным спорым шагом, не глядя под ноги, — они сами безошибочно выбирали, куда легче и удобнее ступать, словно были зрячими. За ним, метрах в пяти, шагал Санька. Со стороны смотреть, так к линии границы выдвигается парный наряд — идут, сохраняя положенную дистанцию, не разговаривают, сосредоточенно всматриваются в окружающее. Но разобранные удилища и спиннинги в руках да тощий вещевой мешок за плечами у заднего напарника выдавали в них рыболовов.
Славное было утро. По стволам деревьев, по кручам скал утреннее солнце рассыпало первые свои лучи, нежные и еще неяркие. Воздух, пока прохладный, был чист, недвижим, переполнен радостной разноголосицей птичьего гомона. Дышалось легко и шагалось легко.
Показался залив озера, изрезанный стволами прибрежных деревьев на узкие зеркальные полоски. Затем эти полоски по мере приближения рыболовов к кромке воды становились все шире и шире, а вот уже и все озеро раскинулось перед ними — гладкое, просторное. Над водой курилась легкая пелена утреннего тумана. На серебристо-голубой глади то там, то здесь неожиданно возникали круги и раздавались всплески.
У лодки, привязанной цепью к старой иве, развесившей ветви над самой водой, Петр Андреевич остановился, окинул радостным взглядом озеро, шумно вздохнул:
— Расчудесно-то как!
— Пап, может, после рыбалки полюбуемся этой красотой? — нетерпеливо спросил Санька.
Петр Андреевич посмотрел на сына грустными глазами:
— Ничего, сынок, наша рыба будет нашей... — Стараясь не громыхать цепью, отвязал лодку; Саньке, который хотел сесть на весла, велел перебраться на корму: — Можешь ошибиться, нельзя тебе на веслах. Пойдем на мысок, надо знать, где плыть, — там граница рядом...
Петр Андреевич бесшумно подымал и опускал весла, лодка двигалась ровно, рассекая водную гладь с чуть слышным шелестом. Санька взял спиннинг и, придерживая пальцами вращающуюся катушку, потянул дорожку. Вскоре он вздрогнул и радостно выдохнул:
— Есть!
Пока шли до мыска — какие-то четыреста метров — Санька еще дважды выдохнул это короткое «есть!», и каждый раз в его руках оказывалась небольшая щучка. Санька сиял от радости:
— Такой жор, папа, а у тебя в глазах мировая скорбь.
— Это от зависти.
Санька пристально посмотрел на отца, не поверил: темнит чего-то, темнит его родитель...
— Подходим к месту, сынок. Сматывай дорожку.
Санька не узнавал отца: на рыбалке всегда нетерпеливый, азартный, сейчас он из лодки не выпрыгнул, как бывало, а медленно вышел, копошился, привязывая ее к прибрежному дереву.
У Саньки не хватило терпения дожидаться поскучневшего отца. Подхватив снасти и вещевой мешок, он заторопился к мыску — невысокой скале, как бы вынырнувшей из глубины озера; нетерпеливо снарядил удочку, насадил червя на крючок, и только успел поплавок коснуться воды, как тут же заплясал и нырнул в глубину.
— Есть! — и крупная плотичка затрепетала в руках Саньки.
И началась рыбалка. Не иначе как в очередь выстроились плотички и, подгоняя друг друга, садились на уловистый крючок — крупные, одна к одной.
Петр Андреевич, почувствовав легкое головокружение, — он уже знал, что может последовать потом, — присел на старый пень и стал наблюдать за Санькиной работой.
Пойманную рыбу Санька откидывал назад — метрах в пяти от края скалы время в союзе с дождем и ветром выдолбило в монолите камня полуметровую лунку, всегда заполненную водой. Вот туда и бросал Санька живые слитки серебра. Некоторые рыбины не попадали в лунку и отскакивали к черничнику.
Петр Андреевич примечал, куда они отскакивают, но подыматься ему не хотелось. «Потом подберу», — решил он. И вдруг заметил, как заколыхались тоненькие стебельки черничника — из ягодника вынырнул некрупный зверек в черной, с коричневым отливом, лоснящейся шубке. Проказница норка пожаловала! Она посмотрела на Петра Андреевича озорными глазами. По-заячьи толстогубая мордашка ее тоже была озорной. Вот гибкое вытянутое тело на коротких лапах проворно метнулось к прыгающей плотице.
